я тупо охуел
Душегубка
читать дальшеМашина на прокат, которую заказал Мориарти еще в Лондоне, оказывается кабриолетом. Джон подкатывает глаза, наблюдая, как Мориарти расплачивается за машину, и забирает у него из рук ключи, как только тот приближается.
– Я веду, – говорит Джон.
– Кто тебе такое сказал?
– Твоя нарколепсия.
– У меня не нарколепсия, – отвечает Мориарти, усаживаясь на пассажирское сидение, – и не бывает по два приступа в день.
Кабриолет – это катастрофа. Ветер дует в лицо, в глаза и рот набивается песок, палая листва, мушки. Джон приглаживает волосы, но это мало помогает, на голове упорно образуется стог сена. Слезы стекают по лицу на ветровку. Мориарти же мало беспокоится об удобстве, развалившись рядом и, закрыв глаза (что весьма удобно при таком раскладе), насвистывая. Что касается свиста – тут Джону немало помогает кабриолет, за воем ветра в ушах (а Джон гонит под сто) не слышно ни свита Мориарти, ни своих мыслей.
До Лемберли они добираются за минут сорок, еще до обеда. Даже раньше, чем Джон обещал Джине. Джине он позвонил, подъезжая к городу, и она продиктовала ему адрес, и вышла встречать за калитку.
Лемберли, на удивление, оказывается больше Чизмена. Точнее, по размеру он не больше, но по высоте – уж точно. Дома выше, богаче, претенциознее, и Джон понимает, что до финансового кризиса здесь была эдакая полынья зажиточности во льдах провинции. И дом брата Джины здесь король замков. Только немного обтрепавшийся король – с непокрашенными рамами в окнах и обветшалой штукатуркой на фасаде. Джина (Джон не сразу ее узнает) стоит, прислонившись к низенькой калитке, за ее спиной большой сад, а среди сада дом. Джина стала гораздо взрослее, и выглядеть стала цивильнее – без дредов, без косичек, в домашних джинсах и белой блузке. Бросив на нее взгляд, Джон понимает, что его совет лечь спать остался неуслышанным. Вместо приветствия Джина бросает на Мориарти красноречивый взгляд и говорит раздраженно:
– Кто это, Джон?
Джон оглядывается на Мориарти, стоящего за своей спиной, с самым невинным видом, и говорит:
– Это… – Мориарти вопросительно поднимает брови, – Джим. И он будет хранить тайну, как свою.
– Я могила, – подтверждает тот.
«Даже не представляешь, насколько ты прав», – думает Джон.
– Он помогает тебе? – спрашивает Джина, отталкиваясь от калитки и подходя к Джону, а потом, не дав ответить, обнимает его, – Прости, Джон, прости. Я так благодарна тебе. Просто это… Джон, я не знаю, что делать.
– Я сделаю, что смогу, Джин. Все, что в моих силах.
Слава Богу, Мориарти в этот момент помалкивает, крутя на пальце ключ от кабриолета – Джон слышит звяканье.
Джон сразу узнает эту атмосферу в доме – тяжелую гнетущую среду отчаяния и беды. Примерно такая устанавливается в домах, где случилось несчастье – домашние жмутся друг к другу, собираются вместе, не разговаривая, просто смотря друг на друга и пытаясь утрясти происходящее в голове. Шторы с ночи не раскрыты, в гостиной, где собралась вся семья, темно и душно. Джон втягивает воздух носом – и этот запах. Этот запах… наплывает что-то из Афганистана, какие-то картинки, образы, взломанная дверь, он входит, чтобы искать выживших, а потом кто-то из солдат говорит…
– Душегубка, – роняет Джим, пряча руки в карманы брюк.
И Джон понимает, что этот день не кончится хорошо. Даже нормально не кончится.
В доме все источает устаревшую роскошь – сумасшедше модные в начале двухтысячных обои с шелковыми пионами, напольные часы «под Георга», китайские вазы у камина. Устаревший шик. И этот дом... Наверное, брат Джины разбогател в начале двухтысячных, купил этот дом и все эти вещи, а теперь дела пошли хуже. Мориарти рассматривает одну из пастелей на стене, пока Джина представляет Джону свою семью.
Ее брата зовут Роберт, и в 1999 году он открыл прекрасный путь заработать – купить в Индии черный байховый чай, а потом добавить в него специи, купленные в ЮАР, смешать их в Британии, и получить весьма экзотическую смесь. Так Роберт Фергюсон стал богат. Сейчас его бизнес вытесняется с рынка монополиями. «Как и все в этом мире», – думает Джон. В конце двухтысячных Роберт, находясь в командировке в ЮАР, знакомится с Наим – студенткой столичного университета. На этот момент его жена мертва уже три года, а сыну исполняется девять, поэтому Роберт без зазрения совести привозит экзотическую девушку в Британию, где та проявляет весь такт, эмансипированность и обознанность во многих областях знаний, немало удивляя друзей Роберта. Четыре месяца назад Наим принесла в мир крошечного Роберта-младшего. Бизнес Фергюсона идет плохо, но идет, и он в Лемберли наслаждается семейной жизнью и свежим воздухом, пока его управляющий справляется с проблемами в Лондоне. Джина, уволившись с работы из-за шашней с начальником (рассказывает это Джина без зазрения совести и с должной долей сарказма) приезжает к брату погостить и «перекантоваться», по ее же словам. А пару недель назад Наим будто сходит с ума. Она избивает ручкой швабры Ласло, четырнадцатилетнего сына Роберта, до гематом и кровоподтеков. В тот же день няня малыша Ребекка застает ее склонившейся над кроваткой малыша. Когда Наим поворачивается, Ребекка видит следы крови вокруг ее рта, но в комнате достаточно темно, кожа ее цвета кофейных зерен, и понять что-то не так уж и просто. Наим не позволяет прикасаться к ребенку, следующие несколько дней ухаживает за ним сама. Спустя неделю Ребекка не может найти на теле маленького Бобби уже никаких следов, которые могли бы указать на…
Ребекка заливается слезами. Джон успокаивающе поглаживает ее по плечу. Маленький Бобби надрывается, не прекращая, вот уже полчаса, хотя Джина и Ребекка по очереди носят его на руках, укачивают, трясут и уговаривают успокоиться. Мориарти закрывает глаза и на его лбу появляются складки, свидетельствующие, что, если бы не обстоятельства, он бы уже перестрелял их всех, начиная с малыша. Брат Джины прячет лицо в ладонях.
Второй раз Наим избила Ласло два дня назад, вчера утром Роберт и Джина, услышав крик Ребекки, ворвались в детскую, и увидели Наим, склонившуюся над кроваткой. Малыш кричал, все лицо Наим было испачкано в крови. Следы крови были на стенах и полу.
Ребекка снова плачет, Джина сжимает челюсти.
Когда Наим, в слезах, убежала в свою комнату, Джина заперла ее там на висячий замок. Это произошло вчера днем, и до ночи Джина обзванивала знакомых, аккуратно выясняя, не знает ли кто-то хорошего и не болтливого доктора. Так она вышла на жену Сомса, а та напомнила ей, что Джина некогда обжималась на заднем сидении бьюика с сестрой Джона Ватсона, блоггера того-самого-Холмса.
– И, мы верим, что Мориарти реален, – заканчивает Джина рассказ.
Джон поворачивается к Мориарти, засевшему в пыльном кресле в самом темном углу. Мориарти посылает ему самую солнечную улыбку, из всех живущих в его хранилище фальши. Джон кивает ему, потом кивает Джине.
– Джина, не надо мне этого говорить. Я уже здесь, и задобрять меня не надо. Я не ненормальный.
Джон чует затылком, как Мориарти улыбается в своем углу.
А потом они все это слышат – звериный, крик, рык, вой раненного животного, страдающего, бьющегося в агонии. Джина переносит эти мгновения стоически. Ребекка мелко вздрагивает, укачивая Бобби, у которого на шейке вздувается отвратительная шишка. Экономка, до этого молча сидевшая в уголке, противоположном углу Мориарти, но не менее пыльном, подскакивает, и уходит куда-то в дом. Позже Джина скажет, что та готовит чай каждый раз, когда Наим подает голос.
– И так уже почти сутки, – говорит Роберт.
Тут Джон понимает, что единственное, что ему остается – позвонить Джессике и сказать, что в ночную смену он сегодня не выйдет.
Джон видит на шее мальчика ранки, профессионально обработанные Ребеккой. Ранки похожи на два пореза лезвием, а не на следы клыков, но допускает, что Наим могла порезать ребенка заранее, чтобы не кусать.
– Вы находили что-нибудь на полу в детской? Лезвие?
– Нет, наверное, она унесла его с собой.
– А если она покончит с собой?
– Мы хотели войти и забрать все режущие предметы, но она заперлась изнутри, и сказала, что никто не заставит ее покончить с собой и оставить ребенка.
Джон садится в кресло и, уперев локти в колени, раздумывает.
– Джон, поговори с ней, ты же доктор!
– Где Ласло? – вместо ответа спрашивает Джон.
– Мы отправили его в школу, что ему здесь делать, в конце концов, слушать эти крики? – Джина отворачивается от Джона, уперев взгляд в пастели, которые рассматривал вначале Мориарти.
Роберт смотрит на Джона глазами потерянного щенка. Ребекка, уткнувшись в сверток, не поднимает глаз, и только Джина, отвернувшись, все равно сверлит его взглядом, устремляет к нему свою требовательную волю, вопрошает «Ну и что ты можешь сделать? Сделай же что-нибудь». А еще Мориарти, невидимый, но раздражающий, как соринка в глазу, как помеха на экране телевизора, постоянно создающий неуют.
Джон и Джина выходят в сад покурить. Точнее, курит Джина, а Джон подставляет лицо солнцу.
– Джон, ты же знаешь, она из ЮАР… – Джина ловко подкуривает длинную терпкую сигариллу и совсем по-бандитски сплевывает на землю. Ее нога стоит на декоративном горшке, локоть уперт в колено. Выглядит он как разбойник двадцатых годов.
– Хочешь предположить, что на фоне послеродовой депрессии у нее проснулась генетическая память ее предков, исповедовавших вуду и вампиризм?
– Хочу, – дерзко выплевывает Джина, – а что мне остается думать? Они же дикари.
Джон видел фото в гостиной, и эта девушка имеет такое же сходство с туземцами, как бабочка и статуи на острове Пасхи.
– Она не туземка, Джин.
Над их головами в осеннем небе пролетают журавли, устремляясь куда-то на юг. Небо высокое и голубое, такого оттенка, которого не увидишь летом. Кажется, в доме опять кричит Наим.
Джон и Джин входят из сада в тот же момент, когда Ласло, возвратившись со школы, входит в дом. В гостиной он тут же замечает Мориарти.
– Вы – частный детектив? – спрашивает юнец.
Джон поднимает брови, с интересом ожидая, что тот ответит.
К удивлению, Мориарти не разыгрывает никакой репризы в ответ. Он смотрит на мальчика угрюмым тяжелым взглядом, опутывает его этой темнотой с ног до головы, потом отклоняется и вдыхает глубоко.
– Нет, детектив тот парень, – Мориарти не глядя кивает в сторону Джона, – а я с ним. Я не детектив.
Джон обращает внимание на Джину, рассматривающую Мориарти, потом Джина переводит взгляд с него, на Джона, и говорит:
– Странный он у тебя.
– Болеет, – машинально отвечает Джон, – и он не «у меня».
Джина хмыкает.
Ласло чудный парень, добрый и, как бы это ни было не присуще мальчикам, нежный. Он обнимает Джин и Роберта, будто утешая, будто утверждая, что все будет хорошо. Когда мальчик снимает блейзер, Джон видит синяки у него на руках. Он тихо спрашивает Джину, чем Наим избила его в этот раз.
Руками, она била его, выкручивала кожу на руках и трепала за волосы. Малец стоически терпел и не пошел жаловаться отцу. С мачехой у них всегда были напряженные отношения, Ласло очень любит мать, но не меньше он любит отца, и не хотел ранить того. Тем более, когда родился Бобби. Экономка уводит Ласло на кухню, чтобы покормить.
А потом Мориарти одним широким движением распахивает шторы на французском окне, ведущем в сад. Солнечный свет потоками льется в гостиную, выявляя, сколько на мебели фальшивой позолоты. Шелковые пионы загораются всеми цветами радуги. Джина и Роберт щурятся, ослепнув. Джон же ощущает дрожание в глазных яблоках, и берется активно растирать их кулаками, чтобы не допустить следующего скачка.
– Тошно, – поясняет Мориарти.
Джон не будет за него оправдываться. Тем более, и правда тошно в этом полумраке, пахнущем душегубкой.
Мориарти, заложив руки за спину, с видом знатока, рассматривает висящие на стене африканские сувениры – примитивные луки, стрелы, томагавки. Джон оставляет его внизу, и поднимается туда, где Наим воет за дверью. Ручки двустворчатой двери скручены цепью, на них висит амбарный замок.
– Наим, – зовет Джон, – Наим, поговорите со мной, я доктор.
За дверью слышны спешные шаги, и голос, голос горячечного больного спрашивает:
– С Бобби все в порядке?
– Я осмотрел его, Бобби в порядке, – спокойно отвечает Джон, – Ласло тоже.
Женщина за дверью притихает.
– Убирайтесь.
– Наим, с вами все в порядке? Не хотите впустить меня? Я много видел, я много знаю, я не удивлюсь, Наим.
– Чему вы можете удивиться, Ватсон? – хрипит голос за дверью, – Вас же можно уверить, в чем угодно. Мориарти реален!
Она насмешливо фыркает.
Читает газеты. А еще прислушивается к тому, о чем говорят внизу.
– Если вы откроете дверь, мы сможем это обсудить, – говорит Джон, а про себя думает, что сможет даже доказать ей, насколько она не права.
– Убирайтесь.
– Наим, вам нужно поесть, вы так долго не протянете.
– Боюсь, вы мало знаете о голоде и Африке, доктор Ватсон. Мы можем голодать достаточно долго.
– Наим, я просуну под дверь номер моего телефона, и как только вам понадобится моя помощь, просто позвоните мне, я знаю, у вас есть телефон.
Когда он просовывает бумажку, ее уголок продолжает торчать из-под двери даже тогда, когда Джон спускается по лестнице вниз.
На лестничной площадке лежит спаниель и смотрит на Джона печальными глазами. Когда пытается его приласкать, то понимает, что у спаниеля плохо шевелятся задние лапы, и тот по большей части ползает на животе. Потрепав несчастного по голове, Джон спускается вниз. В гостиной под пастелями Мориарти разговаривает с Ласло.
– Это рисовала твоя мама? – спрашивает Мориарти так, будто он добрый друг каждого человека.
– Да, – кивает мальчишка, глаза его наполняются слезами, – она нарисовала их, когда я был еще совсем маленький. Эту на Кубе, а эту здесь, в саду.
Мориарти смотрит на него так, что у Джона снова появляется то ощущение на позвонках, пробирающееся к голове, ощущение, которое он зовет страхом. У Ласло есть что-то общее с Мориарти, но не с сегодняшним, а с тем, которым он мог быть в юности. Возможно, он тоже потерял мать в таком возрасте, как знать.
– Ласло, а что с вашим псом? – спрашивает Джон, нарушая их мирный разговор.
– Заболел, – отвечает Ласло, с его ресниц скатываются мелкие капли слез, – раньше вообще не вставал, сейчас понемногу выздоравливает. Мы с папой его кормили из соски, он даже жевать не мог. И вообще…
Мальчишка теряется в присутствии Джона.
– …я распустил слюни. Простите, мне надо идти.
Джон рассматривает его, пока он идет к кухне, его походку, разворот его плеч. То, как он засовывает руки в карманы брюк.
– Пошли выйдем, – кивает Мориарти.
В саду Мориарти садится на садовую скамейку и, пошарив по карманам, выуживает из кармана пиджака сигареты и зажигалку, подкуривает, и с удовольствием затягивается, выпуская дым через ноздри.
– Я не твой доктор, но будь я твоим доктором…
– Ты бы меня убил, - заканчивает Мориарти.
– Я бы запрещал тебе курить.
– Все вы одинаковые, – отмахивается Мориарти, затягиваясь, – А мой фанатичный доктор имеет на тебя зуб.
– За что? – Джон приваливается к кованой ограде напротив Мориарти, заходящее солнце греет ему спину.
– За кофе, - усмехается Мориарти.
– Но у тебя… – Джон кивает головой в направлении не столь отдаленного прошлого, когда Мориарти сосал из бумажного стакана кофе из «Старбакса».
– Ну, доктор же не наблюдает…
Он, закрыв глаза, ловит солнечные лучи, подняв лицо к небу, вдыхает воздух, пропахший жженой листвой и стоячей водой. И веки его просвечивают на солнце, розовеют, и синие венки видны под кожей. А потом открывает глаза и улыбается такой улыбкой, будто она взаправдашняя. И снова живее всех живых, да так, что страх на позвоночнике охватывает голову Джона, пронизывает насквозь, тянет в движение, разрушить этот «страх» хоть чем-то, хоть как-то. Движение.
– Почему Джессика сказала, что меня уже отпросил с работы «мой близкий друг»? Мне пришлось доказывать, что я и правда в Сассексе по делам, а не провожу романтический уик-энд на Мальте.
Мориарти меняет улыбку с почти взаправдашней на противнейшею самодовольную.
– Не будь мальчишкой, Джим, – он складывает руки на груди, Мориарти отправляет окурок в пожухшую траву, – всем плевать, провожу ли я выходные с кем-то вроде тебя. Знаешь, даже мне плевать. Плевать, кто и что скажет. После того, как меня считали пособником маньяка…
Джон все же делает движение – не вставая с ограды, наклоняется к Мориарти, сидящему на скамейке, так, что может видеть поры у него на лице.
– Ориентация? Да это смешно.
Правда презрительное лицо того проводника – не очень приятно.
– Я даже не соврал, – Мориарти устало-серьезен, – сегодня суббота, уик-энд, и я катал тебя на синем кабриолете.
– Я тебя катал, – замечает Джон, выравниваясь, Мориарти корчит гримасу.
– В колчане не хватает стрел, – Мориарти лезет за новой сигаретой в карман, но под взглядом Джона, тяжело вздохнув и вспомнив своего доктора, кладет их назад, – это настоящие охотничьи стрелы. И их должно быть пятнадцать.
– А их?
– А их двенадцать.
– Что еще?
– Не гарантирую, что это кураре на наконечниках, но весьма может быть.
Джон ежится под прорывом ветра – солнце село, и садом завладевают ветер и сумрак, вползающий между стволов деревьев от озера.
– Как он провез через границу их?
– Скорее всего, их привезли на корабле со специями. Мы так, знаешь сколько всего.…
Посмотрев на Джона, Мориарти тут же стихает.
– Она отсасывала из ранки яд от стрел, – выдыхает Джон, запуская руку в волосы, – Почему мужу не сказала?
Мориарти пожимает плечами, мол «откуда мне знать». Запахивает пиджак плотнее.
– Видел, какой он веселый пришел?
Мориарти говорит вслух то, о чем как раз думает Джон. О Ласло.
– А над мамиными пастелями плакал, – добавляет Мориарти глухо.
– Он напоминает тебе тебя?
Мориарти вскидывается, но потом делает вид, что пытается разогнать холод. А потом кивает легко.
– Еще как. Я таких, как я, вижу за километр.
Джон думает, что если сейчас что-то спросит или скажет, то ему могут снести голову. Это неплохо, но не тогда, когда Джина не знает, как разрешить ситуацию.
– Он пытался отравить ребенка стрелой два раза, – начинает Джон.
– А третьим наконечником… он испытывал действия яда на псе, – кивает головой Мориарти.
– А потом выкармливал его из соски.
Мориарти на его тон поднимает голову и смотрит из стремительно опускающихся сумерек темными глазами. Будто обвиняя в непонимании.
– Он любит своего отца. А в вашей человеческой природе заложено совершать нерациональные поступки во имя того, кого любишь. А еще она била его.
– В «нашей» человеческой природе? – Джон поднимает уголки губ, – Интересно.
– Ну, а как ты назовешь поступок той черной, что сидит наверху? – Мориарти кивает наверх куда-то, – Она боится разбить сердце мужа, она боится быть отвергнутой, но она рискует жизнью ребенка. Объясни это.
– Тебе это важно? Зачем же тебе вникать в нашу человеческую природу?
Джона целиком охватывает то самое ощущение, что он зовет страхом. Потому что Мориарти поднимает руку и неосознанно касается пальцами того маленького шрама у себя возле глаза. Серповидного старого шрама, который был некогда, лет двадцать назад, рваной раной. Когда она начала отмирать у него – человеческая природа? С тем шрамом вместе?
Молчащими в наступающей ночи их находит Джина. Она высовывается из французского окна-двери и говорит:
– Пойдемте, Джейн приготовила ужин.
Джон поднимается. Мориарти остается сидеть и смотреть в пол. Джон проходит мимо, Мориарти не двигается. Под испытывающим взглядом Джины, Джон хлопает Мориарти по спине, и говорит:
– Пошли, надо поесть и закончить с этим.
Вроде выходит естественно.
За ужином Джон рассказывает, что Наим придется силой доставить в лечебницу. Пока Джон говорит с Робертом, Мориарти наблюдает за отражением Ласло в зеркальной двери духового шкафа. А, убедившись, легко кивает Джону. Мальчишка победно улыбается в стакан с соком.
После ужина Джон отводит Джину в сторонку, и в двух словах рассказывает правду. Мориарти в этот момент стоит за ее спиной, и смотрит тяжело на Джона. Глаза Джины расширяются, кожа бледнеет, точнее, сереет.
– И что делать, Джон?
– Вам решать, – кивает Джон, – я буду молчать, что бы вы не решили.
– Боже, Наим, – глаза Джины раскрываются еще больше, – Наим…
У дома раздается сирена полицейской машины. Джина подскакивает к окну, и говорит оттуда:
– Это констебль.
Джон видит лицо Мориарти, оно каменное, уверенное и даже не злое. Он просто смотрит, губы его плотно сжаты, глаза остекленели. На вопросительный взгляд Джона он отвечает поднятием брови.
– Найди Ласло, – говорит Джон ровно, не отрываясь от лица Мориарти, Джина бросается по лестнице вверх.
– Какого черта, Джим? Ты позвонил в полицию?
Мориарти отводит глаза, а потом снова смотрит на Джона, да так, что тот пятится.
– В его возрасте мне прощали слишком много. Собаку, соседского мальчишку, – Джон поднимает брови в немом вопросе, – и… это то, чего ты хочешь для своей подружки?
Мориарти расставляет руки в жесте «Ну и посмотри на меня».
– Его нет, – говорит Джина, бегом спускаясь по лестнице, тут же в дверь стучат, и Мориарти с ловкостью циркача распахивает ее перед констеблем.
– Клиент бежал, – говорит он весело.
В прихожей появляется Роберт и спрашивает, что случилось.
– Роберт, проверьте оружие, – вместо ответа требует Джон.
– Машина не отъезжала, – замечает весело Мориарти, – далеко не ушел.
Они бросаются в сад, во двор – не сговариваясь и не перекидываясь словом. Мориарти действует уверенно и слаженно со всеми остальными, и Джон не понимает, зачем ему это. Но это недолго занимает его мысли, потому что сад за домом залит лунным светом, каждое дерево и куст представляются черными тенями в облаке ленных лучей, и очень сложно заметить среди них тень – щуплого подростка. Джон дает себе задание – выманить Ласло, уверить его, что за провинность его не будут наказывать строго. Сейчас он боится констебля, и может совершить необдуманный поступок. Пару раз Джон путается в ветвях шиповника и, царапая руки, растягивается в мокрой траве. Чем ближе он пробирается к озеру, тем гуще становится молочно-белый туман, пробирающийся к дому от воды. На секунду Джон останавливается и осматривается по сторонам, втягивая в легкие запахи воды, осени и дыма.
Это происходит в один момент. Сейчас Джон вглядывается в подсвеченную луной тьму, а потом раздается выстрел, и свет в его глазах гаснет. Второй выстрел приводит Джона в себя, и он снова видит, куда бежать. А бежать надо к дому, стреляют совсем рядом с обветшалым замком. По лицу его хлещут ветви деревьев, и мокрая трава норовит стянуть его на землю и ударить головой о корягу. Потом Джон теряется и не знает, куда идти. В этой части сада густо разрослись деревья, и лунный свет мало рассеивает мрак. Света из окон дома тоже не хватает, чтобы осмотреться.
– Ласло! – зовет Джон, – Это доктор Ватсон, давай поговорим!
Джон слышит голоса, но не может разобрать слов, он подбирается на звук, и даже слышит голос Ласло – взрослый и серьезно-спокойный. А потом раздается еще один выстрел, Джон теряет способность слышать, но пронимает одно – цвета переключились, и в этот момент он видит тугую струю белой краски, выплескивающейся на черный картон. Она ложится на черную землю одной плотной полосой, а вокруг нее разлетаются мелкие белые капли. С расстояния полудюжины шагов Джону прекрасно видно, как в это пятно белой краски (Боже, КРОВИ!) падает констебль, имени которого он даже не узнал. Деревья и констебль (тело констебля!) нарисованы на черном фоне темно-синим маркером, не всегда перекрывающим черноту. Джон падает в траву, поскользнувшись на мокрых плитках садовой дорожки. Он бы засомневался, все ли в порядке с его зрением, если бы не ослепительно-белая кровь на траве. Если сильно напрячь глаза, можно увидеть темно-синие очертания констебля и белесое отверстие у него на теле. Джон слышит, как рядом пробегает кто-то черный, а потом слышит властный хриплый голос Мориарти:
– Я пристрелю тебя, если ты сейчас же не упадешь в траву, юноша!
Джон пытается встать, но в этой черноте в своих глазах, не знает, где земля, а где воздух, как встать и на что опираться. Его хватает только на крик.
– Не стрелять, Джим, не стрелять!
В черноте слышна возня, пыхтение, хруст сломанных веток и рвущейся одежды, а потом Джон слышит, хватаясь за траву и пытаясь подняться на ноги, удар о кость. Бьющуюся кость.
– Джим!
В полной темноте картона с синими тенями Джон, качаясь из стороны в сторону, приближается к луже белой крови, разливающейся из-под констебля, впитывающейся в осеннюю размокшую землю.
– Все в порядке, я вырубил его, – голос Мориарти спокоен и даже отдышка не такая сильная, как должна быть после потасовки.
– Что ты сделал? – Джон скользит на траве и падает обеими руками в белое. Подносит ладони к лицу, кровь белая и сияющая, от нее исходит какое-то мерцание, засвечивающее воздух вокруг. Джон сжимает кулаки, а потом разжимает. Сквозь белую кровь на ладонях проступают линии жизни Джона.
– Стукнул его пистолетом, – говорит Мориарти, а потом голос его доносится ближе, удивленным, – Джон, полисмен! Какого черта, Ватсон, чертов полисмен истекает кровью!
– Я, я не могу! – Джон протирает руками, испачканными в крови, глаза, давит на них, но нет никакого дрожания, и пути к отступлению нет, – Я ни черта не вижу!
Потом Джон ощущает запах Мориарти просто напротив себя, и чует его тепло под руками. Он протягивает руку, и касается лацкана его пиджака, оставляя белые кровавые следы. Теперь хотя бы Джон сможет видеть его в темноте, замаранного белым.
– Ватсон, – Джон шире открывает глаза, моргает быстро, – Ватсон!
Он чувствует, как Мориарти одной рукой хватает его за лицо, задирает голову вверх.
– Не вижу, все черное, – Джон вырывается из хватки, отклоняется назад, – а кровь белая.
Мориарти замирает, его лацкан в белой крови не движется. Потом Джон чувствует две руки на своем лице, потом на шее.
– Выстрели, – просит Джон, – пусть выключится.
– Разве что тебе в голову, – говорит хрипло Мориарти, а потом наконец-то находит то, что искал, и нажимает Джону на затылок с силой, способной раздавить череп.
И Мориарти выключает Это. Джон видит темный парк, но луна светит, как днем, и видно все, как под микроскопом. Глаза у Мориарти большие, как у испуганного ребенка, а кожа бледная и мертвенная. Но он все равно выглядит живым. Видимо, по глазам Джона он все понимает, и выпускает его из рук.
– Полисмен, Ватсон!
Джон бросается к констеблю, и слава Богам, его кровь больше не белая. Но тем не менее – горячая, и очень-очень быстрая. Потом Джон поймет, что все это заняло не больше тридцати секунд, с момента, как Ласло выстрелил в констебля, и как Джон бросился зажимать рану и проводить сеанс первой помощи. На выстрелы сбегаются домашние, но Джон не слышит их и не видит, Мориарти разгоняет их всех к черту, не позволяя даже переступить импровизированную черту – тропинку, выложенную плиткой, на которой растянулся Джон. Мориарти же вызывает «скорую» и полицию. Пока Джон помогает врачам грузить констебля в машину «скорой», Мориарти дает показания полисменам и, настораживая их, наблюдает, чтобы Ласло точно посадили в полицейскую машину. Роберт едет следом за полисменами, чтобы узнать о судьбе Ласло. Джина выпускает истерзанную Наим из комнаты наверху.
Душегубка смыкается над домом. Они приехали в дом, наполненный страхом и непониманием, и сделали из него очаг домашней катастрофы, семейного горя и повода для позора. Мориарти, вытирает кухонным полотенцем кровь с лица, выбрасывает его в мусорный бак. Джон умывается, вымывает руки, смотрит, как розовая вода стекает в сток, и пытается представить ее белой. Когда он сменяет в комнате для гостей свою окровавленную рубашку на серую футболку Роберта, то замечает в зеркале Мориарти, привалившегося к дверному косяку. Джон подходит к нему, и долго всматривается, пытаясь увидеть на лацкане его пиджака следы крови. Спустя несколько секунд, в которые Мориарти молча взирается на него, Джон находит лоснящееся от крови пятно на ткани. Нельзя, невозможно, чтобы он сумел разглядеть его в темноте сада.
– Поехали, Джон, последний поезд скоро, – говорит Мориарти, отворачиваясь в сторону.
Джина отвозит их на вокзал в Лемберли, где Мориарти покупает купе до Лондона. Джон даже не сопротивляется, тем более при Джине. У кассы Мориарти хлопает по карманам, и понимает, что потерял портмоне, пожав плечами, он расплачивается пластиковой картой, выуженной из внутреннего кармана пиджака. Джина тут же начинает мельтешить, и говорит:
– Я поищу и вышлю вам его в Лондон.
– Не стоит, – улыбается Мориарти.
– Но там ваши документы.
Мориарти безразлично пожимает плечами. Джина ничего не говорит Джону.
Когда они идут к перрону от касс (Мориарти идет чуть впереди), Джон говорит ей:
– Джина, прости, я не знал, что это так плохо закончится. Я принес вам одно горе.
– Джон, – она качает головой, и в свете прожекторов над перроном Джон видит, как осунулось ее лицо, – я не знаю, хуже ли это горе того, с которым мы встречали тебя. Сейчас я не могу ничего понять, это все ужасно, но я не знаю, хуже ли того, если бы Наим оказалась…
– Вот видишь, Джонни, каково ему приходилось. Они променяли его на новую жену, – Мориарти, внимательно прислушивающийся к разговору, оборачивается, и, расставив руки, как президент перед толпой, идет спиной вперед – глаза его безумны.
– Не буду за него извиняться, – говорит Джон, когда Мориарти запрыгивает в вагон, а они с Джиной остаются стоять на ночном пустынном перроне, – я и так порядком извинялся за Шерлока. Пойми, Джина, твой племянник – опасный человек. А теперь он хотя бы будет изолирован от людей. Поэтому не спешите его вызволять.
Глаза Джины округляются. Она отступает на шаг от Джона, и он понимает, что его совет не будет услышан. Не прощаясь, он всходит по ступенькам в вагон, но Джина в последний момент берет его за рукав, и он спускается на перрон.
– Джон, я не знаю, какие чувства… – Джина хмурит тонкие черные брови, – ты испытываешь к нему, но будь осторожен, это опасный человек. Не ошибись снова, Джон.
Джон хочет возмутиться и доказать (и он может доказать), что она не права. Презрительно фыркнуть, сказать, что чувства, как нервы, отмерли, да и вообще он больше чувств испытывает к ее не по годам прекрасной женской попе. А потом… он думает «ну и пусть», пожимает плечами, и, возвращаясь в вагон, бросает через плечо:
– Ошибиться? Снова? Ты же говорила, что Мориарти реален.
Джина не отвечает ему.