Medicus et Defuncti 1 ч.

Medicus et Defuncti

Для Алены, которая просила душевных терзаний, синего камня, нуарного убийства и белой крови. Не совсем нуарно.
Ради Мобиуса, который дарит веру, что я не одна в том, что делаю сейчас.
Вике и Наде, которые ждут.

Посвящается единственному мужчине, которого я любила. И люблю. Посвящается Падре.

Зброя нам дається для того, аби захищати один одного. Сергій Жадан
(Оружие нам дается для того, чтобы мы защищали друг друга. Сергей Жадан)

Постапокалипсис

текст

Всю дорогу домой его бомбят смсками. Но он забыл пополнить счет, и не может ответить на страстные мольбы Патрика об этом, этом, и еще, пожалуйста, вот этом. И не может отказать паршивцу, поэтому тотчас по пришествию домой садится за ноутбук. Садится, не снимая пуловера, в котором отработал смену, не открывая холодильника.

С Пэтти легко, как легко бы было Джону Ватсону с любым человеком, не читавшим газет с 1999 года. Пэтти, медбрат, с которым Джон отработал в одну смену уже шесть месяцев, оплетен компьютерными проводами и интернет-протоколами чуть более, чем полностью, и о Джоне Ватсоне, как о герое газетных статей слыхал, но не интересовался. Пэтти, как мальчишка, не пользующийся популярностью у девочек, играется в компьютерные игры, и, как впечатлительная девчонка, смотрит сериалы. Когда-то Джон пообещал сам себе больше не связываться с блогами, интернетом и фолловерами, удалил дневник и не подходил к ноутбуку, но Пэтти постоянно рассказывал о чем-то из сферы своих подростковых интересов, и порывался прислать ему ссылку. Джон так устал объяснять, что ему некуда прислать ссылку, что завел себе серенький аккаунт в LJ, и получал там от Пэтти ссылки на ролики из «Silent Hill» и твиттеры создателей «Девочек Гилмор». Сейчас ему предстояло послушать чье-то интервью и увидеть самые расчудесные футболки с псом Уилфредом.

Но это проще, согласился Джон, это проще, чем получить сообщение, и лететь через весь город, чтобы утонуть по колено в лошадином навозе. Усмехнулся, подумав, что некоторым людям, чтобы сделать их счастливыми и оставаться хорошим другом, нужно просто перейти по ссылке. Усмехнулся, и тут же прикрыл рот. На минуту белые футболки с псом-алкоголиком окрасились в ярко-красный цвет утраты, сожаления и раскаяния. Потом Джон надавил себе на воображаемую болевую точку, и вынырнул на поверхность, к футболкам и ноутбуку.

Понял, что голоден и устал лишь тогда, когда волны wi-fi улеглись на полу ровными безжизненными прядями, и соединение с интернетом пропало в одночасье. Закрыв крышку ноутбука Джон понял и то, что за окном бушует гроза, а по стеклам стекает какая-то маслянистая дождевая вода, заслоняя обзор, размывая огни проезжающих авто в красные и желтые кляксы. В комнате стемнело ровно до того, что предметы различать еще можно было, но они утратили всякое подобие цвета. В окружении серых вещей, серых обоев Джон, снимая с себя серую одежду, поднялся в комнату.
Он всегда держал термостат на отметке +25, и всегда ходил босой. Он знал, что не станет включать свет даже тогда, когда стемнеет совсем. Ему хватит света из холодильника, чтобы приготовить себе поесть, ему хватит света от крошечных часов на микроволновке, чтобы заварить чай, ему хватит отблесков фонарей, чтобы… лечь на диван в гостиной. Сейчас во всем доме необыкновенно тихо – миссис Хадсон гостит у своей подружки-маникюрщицы, где они распивают белое вино и мечтают о том, что косметологи когда-то придумают безопасные методы омоложения, а новый сосед, занявший квартиру в подвале, где они с Шерлоком когда-то нашли кроссовки, как раз сегодня в суточную смену – он работает поваром в каком-то ультрамодном ресторане. Джон неслышно передвигается в сумерках, очертания предметов расплываются, и теплый воздух шевелит волосы на макушке. Когда в квартире на Бейкер-стрит темно и тепло, это единственное время в его жизни, когда Джон чувствует себя до конца счастливым. Тогда пространство становится дружелюбным, и плотным, как мембрана, и Джон чувствует себя в этой утробе защищенным. Он чувствует себя настолько хорошо, что может лечь в этой кромешной темноте на диван, и совершенно ни о чем не думать. То есть вообще. Если внизу будут раздаваться голоса миссис Хадсон и нового соседа Эдди, то будет вообще идеально. Джон не будет чувствовать себя одиноко, но в безопасном отдалении от остальных.

А с чего пошла эта привычка... Он не включал свет, чтобы репортеры не знали, дома он или нет. Он не включал свет, чтобы не давать им лишнего повода позвонить в дверь. Он просто делал вид у-Джона-Ватсона-на-этот -вечер-другие-планы, а сам, сквозь прореху в шторах наблюдал, как они стоят внизу, как светятся в темноте тлеющие кончики их сигарет, как светятся в темноте их алчные глаза.

Потом репортеры ушли, ушли журналисты-аналитики, ушли даже писаки из желтой прессы, даже безумица из «Тайн нового века» («Я верю вам, Джон, Мориарти реален!») наконец-то убралась восвояси, но остался Лестрейд («Проезжал мимо, смотрю, у тебя светло, решил заглянуть»), осталась Молли («Джон, я верю тебе, я не могу не верить тебе»). Когда Джон отвадил и их, осталась миссис Хадсон. Сейчас только миссис Хадсон и осталась.
И привычка жить в утробе. Иногда Джон включает телевизор, и зажигает весь свет в квартире, и дверь квартиры распахнута настежь, и миссис Хадсон может прийти, принести ему десерт, а там и Эдди придет на голоса, принесет в герметично упакованном лотке суши и роллы. Но не сегодня, сегодня Джон в смыкающихся вокруг него потемках разогревает ростбиф и горошек, кипятит чайник и бросает в кружку с кипятком чайный пакетик. И где только эти британские чаепития. Фикция.

Ест Джон в серой кухне, сидя на сером стуле и ест серую еду. Сумерки пушистые, теплые и безопасные. Джон чувствует себя как никогда дома. Его чай подсвечен голубым, потому что, запихивая в себя кусочек ростбифа, Джон попутно бросает взгляд в электронную книгу. Внизу раздается хлопок входной двери, спустя пару минут у миссис Хадсон в гостиной начинает бормотать телевизор, Джон слышит его сквозь пол и перегородки. Непогода на улице бушует с усиленной мощью и отчаяньем. Осень в этом году какая-то апокалиптическая. В «скорую» постоянно привозят пострадавших от деревьев, сломленных ураганом, людей с поражением электричеством от оборванных проводов, и уж не счесть тех, кто попал в аварии, пытаясь безопасно припарковаться и переждать ливень, застилающий лобовое стекло. Как правило, те, кто напролом летят сквозь непогоду, в «скорую» не попадают, а законопослушные граждане постоянно страдают от собственной осторожности. Съезжают в кювет, сталкиваются с другими машинами, паркуются в ограду чьего-то дома. Видимо, и не Бейкер-стрит одни осторожные водители, потому что движение за окнами прекратилось полностью. Джон думает, что нужно будет спуститься и спросить у миссис Хадсон, как она в такую погоду добралась домой, и не нужна ли ей помощь.

Когда Джон ставит грязную посуду в мойку, внизу раздается аккуратный стук в дверь, а спустя какие-то мгновения, миссис Хадсон охает и заливается девичьим смехом. Джон не слышит, что именно она говорит, но ее тон может рассказать гораздо больше. Она одновременно молодится, флиртует и, кажется, на самом деле обрадована. Джон знает, что его мать давно мертва, и его домохозяйка отнюдь не его мать, но чувство какой-то сыновьей ревности овладевает им, когда к ней в гости приходят вот такие, как сегодня, забавные дедушки с букетами гербер, и миссис Хадсон охает, смеется и добавляет в голос какой-то театральности, присущей скорее актрисе на пенсии, чем домохозяйке.
Когда Джон вытаскивает из кружки чая пакетик и выбрасывает его в мусор, на лестнице, ведущей в его квартиру, раздаются шаги. Джон поднимает удивленно брови в немом диалоге в самим собой, и в душе его на секунду появляется такое гнетущее ощущение, что кто-то пришел, возможно кавалер миссис Хадсон, возможно ему нужна помощь, или позвонить, или зажим для галстука, потерянный им в кэбе, и придется включать свет, искать необходимую вещь, а потом… потом теплые серые сумерки развеются, и если он выключит свет, то окажется, что на улице уже слишком темно, и в квартире уже слишком темно, чтобы ползать наощупь, Джон, включи свет снова. Он наслаждается последним мигом своего спокойствия, делая первый глоток чая, и ожидая, когда гость минует последнюю, семнадцатую ступеньку, и постучит.

Но вместо этого человек на лестнице поворачивает ручку двери и входит в гостиную. Джон уже знает, кто это, и, замерев с кружкой, поднятой у лица, закрывает глаза. На кухне из окна еще пробивается свет, в дверном проеме же в гостиную сумерки затянули серым практически всю комнату, поэтому, открыв глаза, Джон видит на пороге между гостиной и кухней только серую тень. На пороге стоит мертвец, и Джон радуется только тому, что не надо включать свет, и в этом безопасном тепле можно повращаться еще и еще.

– Привет, Джонни, – говорит мертвец хрипло, и Джон отмечает, что его голос стал еще ровнее со времени их прошлой встречи.

Мертвец делает даже не шаг, какое-то движение вперед, и лицо его проступает из мрака в серость, засвеченную остатками света дня, слабыми и безжизненными. Лицо кажется одновременно твердым, как камень, и рыхлым, как творог. Вместо глаз Джон видит лишь темные провалы, в которых нет дна или конца.
Джон не отвечает на приветствие, человек снова скользит во мрак гостиной, и там с треском распахивает зонт, до Джона долетают холодные капли, оседают у него на лице и руках.

– А я смотрю, у тебя свет не горит, думаю, дай зайду.

Голос слышен притушенным и запыхавшимся, Джон понимает, что мертвец снимает осеннее пальто, затем слышится тонкий треньк – пуговица пальто, брошенного на диван, догадывается Джон, ударилась о стеклянный угол этажерки, что находится неподалеку от дивана.

А потом Джон все-таки опускает руку с кружкой от лица и ставит чай на стол у газовой плиты. На его глазах часики на микроволновке меняют время из 17-59 в 18-00. Джон ощущает знакомое дрожание в глазных яблоках, и опасается, что Это снова произойдет, а Это уже не нормально, и с Этим надо идти к врачу.

– Что-то ты сегодня совсем не разговорчивый, – говорит мертвец, появившись в кухне.

В сумерках Джону не разглядеть, но мертвец больше не носит Westwood, на мертвеце что-то черное и мягкое, свитер или водолазка, Джону не понять, не разглядеть, он только видит белую шею, выступающую из чего-то черного. Мертвец стоит в дверях кухни и по повороту головы (Джону уже не рассмотреть, куда обращены провалы его глазниц, да еще и это дрожание в глазах, совершенно невыносимое) он понимает, что смотрит мертвец на него.

– Что надо? – Джон вцепляется в крышку кухонного стола, но поздно, Это случается.

Всплеском. Джон понимает, что он в трюме, наполненном серостью до самого потолка, как водой, и корабль его, затопленный теплой тьмой, тонет. И удар в корму, корабль, вместе с трюмом клонится набок – по полу катятся стулья из-за обеденного стола, по кухонному столу катятся к краю солонка, перечница и его планшет. В полках напротив просто валятся пачки крупы и специй. Самого Джона инерцией вжимает в стол, да так, что поясница отзывается резкой болью. Мертвеца в дверном проеме той же силой, моментально бросает вбок, на Джона, и мертвец оказывается рядом, опуская ладонь на его щеку.

Удар. Цвета переключаются. Вот Это, Это – оно, переключение цветов в его голове. Пора обращаться к врачу. Джон смотрит на них широко распахнутыми глазами, смотрит широко распахнутыми глазами в лицо мертвецу.

– Сегодня мне приснился сон, – говорит мертвец быстро, – что ты на самом деле оборотень. И я пришел проверить.

– И? – интересуется Джон, скашивая глаза на руку, хлопнувшую его по щеке.

Комната абсолютно серая, грифельная. Вода за стеклом – потеки пролитой акварели. Контуры предметов прорисованы черными тонкими линиями, будто быстрыми чертами пера. Пропорции некоторых предметов не выдержаны. Например, фикус на окне больше, чем был до Этого. Рука мертвеца цвета серой газетной бумаги, светящейся изнутри, будто с другой стороны к ней поднесли зажигалку, и тонкая перегородка между Джоном и огнем сейчас загорится. Волосы и одежда мертвеца непроглядно черные, закрашенные черным маркером. Его глаза, большие глаза невинного оленя, синие, глубокие и сияющие, как драгоценные камни. Хотя, (Джон в этом почти уверен) до этого они были черными. Джон смотрит на них безотрывно.

Тем временем мертвец поворачивает его голову за подбородок к тусклому свету окна, сейчас представляющемуся Джону светлыми мазками маркера на сером интерьере с прорисованными пером гранями. Мертвец показывает ему свою ладонь. На среднем пальце ослепительно сияет полоска белого. Она подсвечивает ладонь мертвеца с линией жизни, порядочно расплывшейся где-то в середине.

– Серебряное кольцо, – поясняет мертвец, – если бы ты был оборотнем, на твоем лице остался бы ожог.
Джон поднимает свою руку к лицу, и утомленно прикрывает глаза, надеясь, что наваждение рассеется, и понимает, что щека вправду печет, как от ожога, правда вся целиком, где по ней ударили. Когда он отнимает ладонь от глаз, то видит на пергаментной шее мертвеца сияющую полоску, огибающую шею и уходящую двумя концами под черный маркер его одежды.
– Что это? – спрашивает Джон, и мертвец тотчас, нырнув белыми пальцами под маркер, вытаскивает висящий на огненно-белой цепочке синий, яркий, переливающийся внутри искрами, камень. Глаза его тотчас принимают правильный цвет – черный, радужка, как и волосы, как и одежда, заштрихована черным маркером. Остается только синий, ослепительный камень на его шее, сияние его окрашивает пальцы мертвеца в синий, и подсвечивают всю серую кухню синим.

Джон моргает , и Это, наконец, развеивается. Кухонные стулья стоят на местах, солянка и перечница тоже, в полках полнейший порядок, и только мертвец не возвращается на исходную позицию в дверном проеме. Все снова погружено в теплый серый сумрак – голубоватые шторы, столешница света электр, и желтоватые обои. Отнюдь не чисто-серые. Карие глаза мертвеца, не черные. И камень, лежащий у него на ладони, кажется почти черным, хотя Джон и видел его истинную сущность.

– Ну и глазастый ты, Джонни, – говорит мертвец, отодвигаясь, плавно делая шаг в сторону, – это один проект. Когда-нибудь ты о нем узнаешь.

О, как это многообещающе звучит, какая тонкая угроза, какое самодовольство и предвкушение. Но мертвец и сам знает, что все зазря, потому что:

– Я не читаю газет, так что не узнаю.
– Но… – продолжает мертвец.
– Не смотрю новости, не слушаю радио.
– Джонни, – отзывается мертвец из темноты, и Джон понимает, что темнота сомкнулась вокруг них окончательно, – я приду к тебе, и расскажу.
Джон молча отворачивается к мойке, выливая остатки чая, включает воду, споласкивая кружку.
– Я подружился с миссис Хадсон, – Джон ориентируется в темноте по звуку, и голос мертвеца то приближается, то отдалятся, будто он ходит по кухне туда-сюда.
– Слышал, – отзывается Джон, ставя кружку в сушилку, – она тоже не смотрит новости, а то бы…
– Да ладно, Джонни, – хриплый голос раздается где-то над ухом, его дыхание заставляет волосы на затылке шевелиться, – даже если бы она узнала меня, мне же невозможно противостоять. Я ведь такой обаятельный.
– Попробовал бы ты очаровать человека, который считает тебя мертвым, – отзывается Джон, смотря в темноту перед собой и еще различимый кафель над мойкой.
– Но тебя же я очаровал? – мертвец отдаляется, что дает возможность Джону повернуться к нему лицом.
В ответ Джон хмыкает, давая понять, что его очаровали так, как давненько не очаровывали.
– Ты узнал, что хотел? – интересуется Джон спустя пару секунд, в течение которых мертвец бродит во мраке кухни, трогая предметы обихода. В том числе и солянку, которая то ли катилась по столу, то ли нет.
– Да, – говорит мертвец, и в этом «да» Джон слышит гораздо больше «да», чем кажется на первый взгляд.
«Да» – Шерлок все еще «мертв», «да» – Ватсон все еще не съехал, и все еще ждет, «да» – он все еще одинок.
Все эти «да» заставляют наивного мертвеца верить, что Шерлок жив, и Джон ждет его.
– И чаем не напоишь? – спрашивает мертвец.

Джон видит в этом некий ритуал, как у маньяка, который оставляет подпись и действует по одной схеме, так и мертвец рано или поздно просит чаю, и Джон хотел бы знать какое-то контрзаклинание, чтобы уметь ему отказывать.
Небо за окном разрезает молния, потоки на окне превращаются в реку. Краем глаза Джон замечает акварельные потеки, смываемые дождем.


Джон смотрит в окно, отпивая остывший чай из кружки, за его спиной, положив ноги на табурет, восседает на стуле с высокой спинкой мертвец. Джон чует, как от него пахнет, и даже, кажется, в устоявшемся климате комнаты, как змея, чувствует на расстоянии тепло его тела.

– Расскажи что-нибудь, – просит мертвец.

Джон поворачивается к нему, но видит только белое пятно лица и шеи, и о том, что его ноги на табурете он догадывается только потому, что видит тонкие полоски его былых носков из-под задравшихся слегка штанин.
– Сегодня привезли старика, – Джон усмехается в темноту неслышно, рассчитывая, что мертвец примет паузу не за смех, а за раздумья, – с сердечным приступом. Несмотря на давление, он кричал и пытался ударить Пэтти. Кто-то из студентов прокрался в его кабинет и стащил оттуда задания на экзамен. Звонить в полицию – значит отдать нарушителя в руки закона и подвергнуть опале, переделывать задания нет времени, отменить экзамен – опозориться самому, старик кричит и машет руками. Странный повод схлопотать предынфарктное, как думаешь?
– Думаю, что люди – очень странные по своей природе. Мне не понять, – вздыхает мертвец, – и тебе не понять.
– Мне не понять? – Джон отворачивается от окна, где за стеклом, залитым водой ползут по улице желтые и красные огни фар.
Джону интересно, что дало повод мертвецу сравнить его, Джона, и свою бездушную личность.
– Джонни, просто сделай это.
Мертвец доливает из чайника воду в свою необъятную чашку с китайскими красными рыбами, повернувшись к Джону спиной, и тот понимает, что, будь у него сейчас оружие, он бы выстрелил, и в этих тягучих, зефирных сумерках – попал бы. Но мертвец ставит чайник на плиту и оборачивается, и Джону уже не хочется стрелять.
– Что сделать?
– Прост съезди в университет, найди того, кто это сделал, спаси старика. Ты же для этого пошел в «скорую» работать.
– Кажется, ты меня с кем-то путаешь, – Джон наблюдает, как мертвец садится на стул и с осторожностью, неприсущей ему ранее, кладет ноги на табурет.
– Ты не дурак, и это преступление спланировал не я, а прыщавый студент, думаю, ты справишься, – в голосе мертвеца слышится улыбка.

В доме становится тихо, миссис Хадсон или пораньше легла спать, или уединилась с книгой, дождь успокоился, и теперь тонкие струйки воды стекают по стеклу. Мертвец за спиной неслышно отпивает из кружки.
– Знаешь, в чем проблема? – Джон отпивает еще чая, и ставит кружку на подоконник, складывает руки на груди, – Я пошел в «скорую» именно за тем, чтобы спасать людей так, как умею. Чтобы спасать их от инфарктов и острой интоксикации, которые они заработали своей оплошностью. И отнюдь не за тем, чтобы какой-то ирландский мудак мудак вроде тебя ставил мне условия спасения, и уж тем более, чтобы не какой-то мудак вроде тебя создавал ситуацию, в которой я должен кого-то спасти.

Мертвец молчит. Джон расценивает это как понятый намек.

– Старик болен, потому что болезненно привязан к своей работе, а не потому, что кто-то совершил кражу. Его спасут кардиологические препараты, а не поимка виновного, ясно?
Пульс красной скачущей ниткой проскакивает на уровне гортани, Джон громко сглатывает. Мертвец откашливается, но голос его все равно хрипнет с каждым словом.

– Ты назвал меня ирландским мудаком.
Джон раздумывает, вонзив пальцы в собственные плечи, что обидело так сильно мертвеца в этом оскорблении. А потом усмехается.
– Прочитал мое личное дело и думаешь, что знаешь обо мне все? А я не знаю о тебе ничего, но то, как ты произносишь «чяяй» говорит о месте, где ты вырос, больше, чем все личные дела вместе взятые.
Позади раздаются жиденькие хлопки.
– Просто сделай то, Пуаро.

Джон собирается что-то ответить, но тут мобильный в его кармане оживает, и в кухне раздается звук разрываемого листа бумаги. С таким звуком обычно приходят смски. Он позволяет Джону представить, что, если бы Пэтти писал ему послания на бумажках, он бы рвал их с таким же остервенелым звуком. В смске пара слов: «Ну, куда ты пропал? Вернись!». Джон вспоминает, что был вынужден уйти посреди разговора с Пэтти, и теперь тот мается от желания узнать, как Джону те самые футболки. Но он просто кладет телефон в карман, и поворачивается к мертвецу. На стуле никого нет, по ногам тянет холодом. Джон закрывает распахнутую входную дверь и прислоняется к ней спиной, закрыв глаза.
Пятый официальный визит Джима Мориарти можно считать оконченным.
Всю ночь после этого Джону снится синий камень. Без подробностей и сюжетных перипетий – Джон просто видит камень, и его убивает осознанием, что внутри этого камня живет жизнь, развивается, и готовится выйти наружу. И когда она вырвется, всем станет хуже жить. Можно ли считать этот сон кошмаром, Джон поутру так и не может решить, но иногда, когда он прикрывает глаза, то видим синий, камень, медленно вращающийся в темноте, а внутри него – жизнь.

запись создана: 06.03.2013 в 23:29

---

Medicus et Defuncti 2 ч.

Шалтай-болтай

Что не удивительно - текст

Впервые это случилось спустя полгода после смерти Шерлока. Дело было немного иначе, чем сегодня, но очень похоже. Джон пришел с работы в клинике, где лечил насморки и ревматизм, открыл дверь, включил свет, и с порога увидел, что в кресле у камина кто-то сидит спиной к нему. Джон мысленно протянул цепочку действий от этой секунды, и когда он сможет взять гостя на прицел пистолета, хранящегося в ящике стола. Потом успокоился, и привел себя в чувство. Еще никто не отменял слишком наглых журналистов, а на нем уже висит один иск в суд за превышение обороны, когда он столкнул напавшую на него журналистку со всех пяти ступенек крыльца у входной двери на Бейкер-стрит.
Человек не обернулся на звук, он медленно, будто один из мучимых ревматизмом больных Джона, поднялся, и обернулся всем телом, чтобы взглянуть на Джона. Человек выглядел, как помолодевшая, изможденная копия Ричарда Брука, каким Джон увидел его впервые. Лишь сходство, сильное сходство.

Джон узнал Мориарти, только тогда, когда тот открыл рот, чтобы что-то сказать, а потом закрыл, не посчитав нужным. Какой-то проблеск мимики заставил Джона сопоставить все факты. И снова создать цепочку действий, в конце которой он нажимает на курок пистолета.

Мориарти был похож на Мориарти в той же степени, что и Джон похож на Мориарти. Щеки его ввалились, под глазами серели круги, волосы на голове были коротки настолько, что Джон видел светящуюся сквозь них кожу головы. Глаза его запали и сделались такими громадными, что придавали своему обладателю некоторое сходство с пленными в концентрационных лагерях. В руках у него ничего не было, но Джона это не обмануло, видимо, вся комната просматривалась снайперами.

– Что надо? – вместо предположительной цепочки действий, связанных с пистолетом, Джон поставил на пол свой рабочий портфель.
– Где Шерлок Холмс? – человек не спросил, человек пророкотал голосом, который вряд ли когда-нибудь мог принадлежать Джиму Мориарти.
Джон видел порядком ларингитов, но этот, видимо, был чем-то особенным.
Где Шерлок Холмс? Джон подумал недолго, но пришел к выводу, что чертов ирландский мудак никогда не узнает, где Шерлок Холмс, потому что ему, Джону, терять, в принципе, нечего. И пусть попробует ему чем-то угрожать.
– Поищи на шесть футов под землей, – отвечает Джон с таким лицом, будто готов просто сейчас получить пулю в лоб, и не расстроиться ни капли.
– И поэтому ты так спокойно об этом говоришь? – рокочет Мориарти своим сиплым, хриплым, прерывающимся альтом, – И именно поэтому ты совсем не скорбишь о своем друге Шерлоке?
Джон отмечает про себя, что Мориарти не шевелится вовсе, застыв в одной позе, и даже мимика его окаменела.
А потом на Джона обрушивается понимание. Что это Мориарти жив, а не Шерлок. Что это о нем должен позаботиться Майкрофт.

На похоронах, когда закрытый гроб с Шелоком был выставлен в Доме покоя, в закрытом зале для самых близких, охраняемом людьми правительства, Джон не находи себе покоя. Не было ощущения законченности, ему все казалось, что игра еще длится, и смерть Шерлока – не предел. Что даже смерть Мориарти – не предел. И тот гроб под сводчатой аркой в другом конце зала – не точка в этой истории.
Тогда ему пришлось уйти, спасаясь от Молли, он забился в какое-то служебное помещение и привалился спиной к двери, а за его спиной, и за дверью, голос Майкрофта сказал:
– Он жив, я узнал буквально минуту назад. Понятия не имею, как он спасся.
Джон замер за дверью, и лоб его покрылся испариной моментально.
– У него всегда был талант выкручиваться из подобных переделок, что не удивительно.
Несколько секунд Майкрофт слушал собеседника, а потом его голос снова прозвучал за спиной Джона.
– Да, мама, я о нем позабочусь. Я приложу все усилия, чтобы позаботиться о нем, мам.

Никак иначе, кроме как «чертов сукин сын» Джон о Шерлоке больше не думал. Чертов сукин сын придумал аферу, как выкрутиться из передряги, а ему, Джону, ему, туповатому Джону, не сообщили пары деталей. Ведь… чего стоит его моральное состояние в сравнении с опасностью быть раскрытым? Боже, а этот монолог на крыше. Чертов сукин сын.
Джон больше ни минуты не оставался в Доме покоя. Джон больше ни минуты не оставался трезвым. Ему нужно было выпить за то, что его друг оказался чертовым сукиным сыном, точнее, гребаным Иисусом, который воскрес на третий день.

Когда Майкрофт предложил ему через несколько дней оплачивать долю ренты за Шерлока, чтобы Джон мог остаться в квартире, тот сразу все понял. Майкрофт хотел сохранить гнездышко до тех пор, пока чертов сукин сын не решит вернуться, и сохранить Джона, чтобы четов сукин сын снова смог взять его в оборот, когда вернется. На предложение старшего и пока единственного Холмса Джон ответил со снисходительной улыбкой:
– Ну-ну, ну-ну, будьте хорошим братиком, сделайте это.

Майкрофт, как и ожидалось, и бровью не повел. Только посмотрел «Джон-у-вас-синдром-отложенной-утраты». Так ему заявил и психотерапевт. Мол, Джон пока не понимает до конца, что случилось, не осознает утраты, но скоро это сознание придет, и лучше к нему подготовиться сейчас.

Вот оно и пришло. Когда восковая копия Джима Мориарти возвышается посреди его гостиной, и Джон понимает, что диалог Майкрофта с мамой, находящейся во время похорон в Америке, можно трактовать и по- другому. У Джима был талант выкручиваться из переделок? Был. Очень сложно понять, как бы ему удалось спасти с простреленной головой? Весьма сложно. Мог ли Майкрофт под «позаботиться» иметь в виду обещание маме найти и уничтожить Мориарти? Именно это он и имел в виду.

И вот, спустя полгода после своих похорон, Шерлок Холмс наконец-то долетает до асфальта, и наконец-то его голова касается земли. Утрата перестает быть отложенной. На самом деле Шерлок Холмс умирает просто сейчас в гостиной на Бейкер-стрит, умирает в голове Джона Ватсона, умирает посредством того, что Джон видит перед собой живым кого-то другого, кто в тот день был на крыше Бартса. И о ком в том телефонном разговоре упоминал Майкрофт.

Проходит не более минуты, пока в голове Джона проворачивается все колесо событий, а Мориарти ждет ответа. И Джон его дает. Он бы ответил и марсианским захватчикам, и Муссолини, сдал бы все подполье без зазрений совести, потому что просто сейчас ему нужно остаться наедине с самим собой и осознать, что его друг Холмс – мертв.

Он рассказывает Мориарти всю свою правду. И тот ему ожидаемо не верит. Но Джону все равно.

Так Джон впервые встретился с Мориарти, и так Джон понял, что Холмс мертв.

Джон помнит все диалоги с Мориарти, он хранит их, как сухие выжимки слов в глубине своего сознания. Даже сегодняшнюю встречу он помнит наизусть. Джим поздоровался, Джим сказал, что у него не горит свет, Джим заметил, что Джон неразговорчивый. Джон спросил, какого черта ему надо, и Джим разыграл в ответ этюд на тему оборотней. Потом Джон спросил про камень…

И так всегда, каждая встреча хранится задокументированная. Кроме той, первой. После осознания того, что только что произошло, Джон не помнит не то что, как Мориарти убрался из квартиры, он не помнит даже, что было в тот вечер, и что было на следующий день.

Но зато окружающие, в виде Сары, Гарриет и Молли были очень обрадованы, что осознание утраты, наконец, к нему пришло, потому что чем дольше человек не осознает, тем больнее потом приходит понимание. Джон же молодец, справляется с этим так, как и можно было от него ожидать. Ну, конечно, как и должно, он позавчера потерял друга, с чего бы ему воспринимать это легче, чем надо?

Джон осознает, что оскорбил персонифицированное британское правительство, недавно отказавшись принимать его оплату за квартиру, Джон осознает, что ненавидел и презирал своего лучшего друга. Своего мертвого лучшего друга. Вот это хуже всего. Обманываться полгода, клясть Холмса полгода. Какой идиот.

И еще хуже: Мориарти-то живее всех живых. Шерлок умер, а Мориарти живее всех живых. И, получается, умер Шерлок не за что, за фикцию. Получается, чертов ублюдок его обманул-таки. А потом своим поведением Джон еще дал понять ему, что Холмс жив, и теперь этот психопат будет искать его до тех пор, пока не выкопает труп с глубины шести футов.
Но самое страшное осознание к Джону пришло позже, спустя пару дней после первого визита Мориарти: Мориарти жив, а, значит, все его жертвы не отомщены. Это значит, что на них с Шерлоком в равных долях (а на Джоне, может, и в большей степени) лежит ответственность за то, что они не избавились от подонка. Значит, он до сих пор ответственен за всех тех, кого погубил Мориарти до и после происшествия в бассейне. Они должны были остановить гада, а вместо этого Шерлок пожертвовал своей жизнью, а Мориарти остался жив. И будет убивать снова. И все эти жертвы будут исключительно на совести Джона Ватсона, как последнего, кто мог остановить, но не остановил.

А потом в квартале от клиники, где Джон осматривает очередной гайморит, попадает в аварию автобус, набитый туристами и их детишками. Травмированных отправляют в отделение «скорой», рук не хватает, и Джон отпрашивается у Сары в «скорую», помочь с раненными. Дежурный, увидев доктора с тростью, тотчас усаживает его за бумажную работу, тем самым освобождая лишнюю пару дееспособных рук. Джон не против. Но когда он видит, как какой-то рыжий балбес пытается поднять на руках мальчика с возможным сдвигом позвонков, то гаркает на сопляка (сопляком позже оказывается Пэтти) и, навсегда оставив трость у стола в приемном покое, проводит транспортировку больного правильно.

Вечером он возвращается к Саре, засевшей за документацией, и та спрашивает, где же его трость. В ответ Джон просит перевести его в «скорую». Он знает, что Сара не откажет, потому что:
– Джон, я верю тебе, я верю в Шерлока, потому что он спас мне… – начинает Сара, начинает задолго до происшествия в «скорой».
– Только не говори, что Шерлок спас тебе жизнь, – обрывает Джон, – он впутал тебя в историю, где тебе могли пробить голову металлическим ломом, а потом спас. И вообще это был я.
Тогда Джон был уверен, что Холмс жив. Теперь Джон знает правду, ему стыдно за ту реплику, но он уверен, что Сара не откажет. И Сара не отказывает.

Это не то, что дается ему легко. Врачи в терапии привыкли к Джону-Ватсону-дружку-Холмса, люди в «скорой» смотрят удивленно и бурно обсуждают все перипетии происшествия полугодичной давности. Некоторые даже что-то спрашивают в открытую. Джон отвечает так, будто о том деле знает тоже только из газет. Его тон не оставляет пространства для маневра. Все равно только тому рыжему шалопаю Пэтти, который за мыслями о новом «игольнике» в игре и попке Люси Лью в сериале не видит ничего, ни разоблачений в газетах, ни знаменитости, спящей на соседней койке в ординаторской. Джона это немало забавляет.

А еще переаттестации за переаттестациями. Психологическое освидетельствование. Способны ли вы адекватно реагировать на насилие? Способны ли вы применить физическую силу к больному в целях его же пользы? Ваш перевод в «скорую» связан с Шерлоком Холмсом?

На последний вопрос Джон отвечает поднятием бровей и позволяет уголкам губ съехать вниз в угрюмой гримасе. С Шерлоком? Скорее с Мориарти, но этого, вам, мистер мозговправ, лучше не слышать. А потом Джон все-таки отвечает:
– Вряд ли моя работа в скорой помощи может спасти кого-то, кто находится в гробу уже полгода. Поздновато, не находите?
Психолог – суровый виг пятидесяти лет, снимает очки и доверительно сообщает:
– Я верю вам, Джон. Мориарти реален.
Джон думает, что этот мужчина в кресле напротив него даже не представляет, насколько Мориарти реален.
Психологическое освидетельствование Джон проходит только потому, что «Мориарти реален», а психолог, получается, заангажирован.
Адреналиновый наркоман? Да.

Джону не везут пищевые отравления, сломанные конечности и расплющенные носы. Ватсону (вон тот, в зеленом костюме!) везут простреленные конечности, ножевые ранения, химические ожоги третьей степени. Все то, где нужны быстрые и по-военному умелые руки, где глаза не будут разбегаться, а тошнота подкатывать. Джон спасает жизни, Джон танцует на грани лезвия, где каждый миг может потерять человека, уронить его жизнь на пол, а может спасти. И Джон спасает. И уже спустя месяц его коллеги забывают, кем он был, и понимают, кто он теперь, кто он на самом деле. Он Ватсон (ну, в зеленом костюме, тот, по смертельным случаям!).

Адреналиновый наркоман? Да.

Тем временем Мориарти приходит. Мориарти приходит узнать, не объявился ли Шерлок. Он уверен, что узнает сразу (и Джон согласен с ним на все сто процентов), увидит по глазам Ватсона, когда тот вернется. Джон не раз примерял на себя ситуацию за прошедшие полгода, где дверь распахивается, и на пороге появляется Шерлок, и даже не рассматривал вариантов, что он сможет сохранить это в тайне. Он же Джон. Простак Джон, какие тайны.

Джон помнит стенограммы всех посещений Мориарти. Как правило, говорится в такие вечера (непременно вечера) очень мало, и если записать их диалоги, выйдет коротенькая записочка в блокноте. Зато между фразами пролегает масса других смыслов, которые даже Холмс вряд ли сумел бы обозначить или вычленить из общей канвы.

Во время третьего своего визита Мориарти входит так тихо, что Джон слышит его отвратительные шаркающие шаги только когда тот приближается к дивану на расстояние в пару шагов. Джон, после смены с двумя огнестрелами и одним малышом, проглотившим пуговицу, и выжившим только благодаря дырочкам в пуговице, сидит в темноте и тепле на диване, откинув голову на спинку. Он сидит так уже около полутора часов, не засыпая, но наблюдая, как комната погружается в темноту. Когда тьма съедает очертания предметов полностью, перед глазами встает лицо сегодняшнего мальчишки, которому на ладонь медсестра Джона (крошечная индуска двадцати с лишком лет) кладет вынутую пуговицу. Губы Джона расползаются в улыбке, когда движущиеся картинки в его голове выдают продолжение сцены – пацан ловко сует пуговицу обратно в рот, а Джон и медсестра, как два коршуна, бросаются на него с криками.
Видимо это и сбивает Джона с толку, это веселое воспоминание, которое обычному человеку не покажется забавным. Видимо поэтому он слышит шаги в темноте так поздно. Мертвец за спиной шаркает так громко и неловко, что наталкивает Джона на размышления.

– Ты так шаркаешь… – Джон поднимает голову со спинки дивана и смотрит в темноту, рассеивающуюся лишь на мгновения, пока автомобиль проезжает мимо, – мне кажется, ты все же умер и стал зомби.

Мориарти тяжело опускается рядом на диван. Они остаются сидеть, соприкасаясь рукавами свитеров. Джон слышит его запах – не разложения и гноя, естественно, и даже не формальдегида, а какой-то очень знакомый и родной запах.

– Стал, – соглашается Мориарти, тяжело дыша. Кажется, семнадцать ступенек дались ему с трудом, – но, скорее, детищем Франкенштейна.

Джон хмыкает и поворачивает голову в темноте к Мориарти. И впервые ощущает то самое дрожание в глазных яблоках, которое позже заставит его думать о посещении психолога-вига, который дал ему путевку в «скорую». В темноте видны лишь глаза, блестящие в отсветах с улицы, как глаза шакала.

– Ну, что, доктор Ватсон, не поверили еще в воскресенье Христа?
– Все еще атеист, – отзывается Джон, хлопая глазами и пытаясь избавиться от дрожания.
– И это когда ты видишь меня живым и почти здоровым?
Джон хмыкает, чувствуя, как рукав его, соприкасающийся с рукавом Мориарти, напитывается теплом.
– Я сумел поверить в то, что Шерлок жив, видев его распростертым на асфальте, а твоего тела я даже не видел.
Мориарти откидывается на спинку дивана. Молчит. Джон молчит тоже. А что говорить? Пистолет в спальне, Мориарти здесь. Сделать ничего нельзя, а зачем тогда перекатывать слова?
– Говорят ты ушел работать в «скорую»?
– Поговаривают, – соглашается Джон, и устало потирает глаза. Гораздо проще разговаривать с теплой и доверительной темнотой, чем с живым Мориарти, чем смотреть живому Мориарти в глаза. Глаза Джона полностью свыкаются с окружающей темнотой, и он может различить ноги Мориарти в мягких туфлях, стоящие на ковре.
– А что так, доктор Ватсон? Не хватает войны? Адреналиновая наркомания?

Джон уже набирает воздуха в легкие, чтобы ответить что-то такое эдакое, но Это случается. Случается впервые, не оставив Джону ни объяснений, ни времени для подготовки. Бух. Воздушной волной. Шторы на окне вздыбливаются, телефон ползет по крышке стола к его краю, Джона бросает на Мориарти, тот легко охает. Джон хлопает глазами, но цветное наваждение не рассеивается, не проходит. Комната угольно-черная, контуры предметов прорисованы грифельно-серым по черному, практически не проглядываются. Руки Джона, лежащие у него на коленях, нанесены штрихами мела – неловко и неумело.

Громко сглотнув, Джон поворачивает голову к Мориарти, сидящему рядом. Тот нарисован на черном картоне специальным белым маркером – до отвращения четко, реалистично. Только черты – запавшие глаза, проступающие контуры черепа, хотя проступающие уже меньше, чем во время их первой встречи. Острый подбородок, острые ушные раковины, тонкие губы, некогда постоянно находившиеся в движении, а теперь заставшие в безразличной гримасе. Джон уже видел, Джон прекрасно запомнил. Только черты. Черное лицо, черные провалы глаз. Когда он начинает говорить, его сиплый прерывистый альт видится Джону серой дымкой, ритмично вырывающейся из его рта.
– Что случилось, Джонни?

Джон вроде бы поднимает свою руку по направлению к этому лицу, но вдруг видит, насколько она нечеткая, нерезкая по сравнению с лицом Мориарти, и когда они встретятся, его меловая рука не причинит тому увечий, потому что лицо нарисовано гораздо четче. Неужели, думает Джон, неужели и мое лицо кажется таким безвольным и дымчатым по сравнению с его оскалом?
– Знаешь, – начинает говорить Джон, и видит, что его сильный здоровый голос вырывается изо рта белыми чистыми облачками, по сравнению с которыми чахлые вибрации голоса Мориарти ничто. Вот в чем разница. И Джон продолжает.
– Дело не в наркомании, Джимми. Дело в тебе. Я был уверен до прошлого месяца, что ты покинул этот мир, и понес наказание за все преступления, которые организовал или совершил. Я думал, тебя уже жарят на вертелах черти за всех этих людей, а ты жив. И все твои козни не отплачены, и все твои прегрешения – и на мне тоже, как на человеке, который тебя не размазал, когда мог.

Белые губы Мориарти расползаются в гнусной улыбке:
– Ну, Джонни, не вини себя так сильно, вряд ли у тебя была когда-то возможность размазать меня.
Джон выдает такой громкий смешок в ответ на это, что белое облачко его голоса пыхает в самодовольное лицо Мориарти, и белая крошка мела остается налетом на его черном лице. Черты ночного визитера изменяются, как-то уязвленно ломаются неровными и нечеткими линиями.
– Я постараюсь помочь стольким людям, скольким смогу. Постараюсь оплатить твою и заодно свою кредитную задолженность перед судьбой.
Мориарти отворачивается от него, и Джон видит его в белый, острый профиль, начертанный упрямой рукой на черном картоне.
– Я тебе покажу кое-то, – говорит этот изломанный голос, и Джон чувствует… нечто.

Белая рука с белыми пальцами погружается в его размытую меловую руку, и та принимает схожий вид – контуры ее очерчиваются резче, черточки становятся плотнее, и тогда Это проходит. Мир вспыхивает, и принимает нормальный вид. В темной комнате с цветной, но в темноте неразличимой, мебелью, с темным Мориарти, очертания которого интуитивно различимы в темноте, с собственными серыми руками, с бесцветными словами. Не более.
Пальцы Мориарти, задержавшись подушечками где-то между, у основания его пальцев (Джона продирает по позвоночнику и выше дивным ощущением, название которому он дать не может), проскальзывают дальше, сжимают руку, а потом с силой, недюжинной для человека, который шаркает, как зомби, и разговаривает, как живой мертвец, притягивают пальцы Джона к затылку мертвеца, погружают в жесткие волосы и помогают нащупать. Мертвец освобождает руку Джона из хватки, а тот продолжает ощупывать его затылок с отросшими заметно волосами, и рад, что в темноте не видно его лица. Затылок мертвеца представляет собой миниатюрное подобие Гималаев с выступающими пиками, горными грядами и уступами. И все это покрыто тонкой новой кожей, гладкими шрамами, на которых не растут волосы. Ничего более ужасного и завораживающего Джон еще не видел. Еще не трогал.
Джон поспешно убирает руку, когда мертвец выдает какой-то сытый урчащий звук в ответ на касание к какому-то из шрамов.

– Ты пальнул себе в голову, – говорит Джон.
– Пальнул, – соглашается мертвец.
– И не вынес себе мозги?
– Вынес.
Из темноты раздается какое-то очень злобное и угрюмое рычание. Совсем не похожее на старого милашку Джима.
– И почему ты еще жив?
– На освидетельствование оперативно приехали нужные люди, освидетельствовали, забрали в морг. Не довезли в морг.
– Они собрали тебе простреленную голову? – недоверчиво интересуется Джон.
– Скажем так, – к мертвецу возвращается прежнее расположение духа, – я знал, куда стрелять, каким калибром и когда.
– Невозможно, – заявляет Джон, непроизвольно потирая то место, на руке, которого касались пальцы мертвеца.
– Даю совет на будущее, Джонни, если захочешь провернуть фальшивое самоубийство, не нанимай людей за деньги. Нанимай фанатиков. Эдаких Холмсов от медицины, которые сделают нечто подобное не за деньги, а ради того, чтобы доказать, что они могут собрать человеческий череп по кусочкам.
– Нельзя собрать человеческий череп по кусочкам при жизни, – мрачно замечает Джон.
– Ну, у вас на войне простреленным черепам оказывали мало внимания, – отвечает голос из темноты, – добить и все.
Джон смотрит глазами с огромными зрачками, расширенными в темноте, по сторонам, на черную мебель, на черного мертвеца, и пытается понять, что случилось, тогда, когда они обрели столь странный вид.
– Как видишь, неплохо себя чувствую.
Джон усмехается, и уверен, что видь он мир в тех красках, что минуты назад, смешок бы вылетел из его губ плотным белоснежным облаком уверенности.
– Я вижу. Особенно походка. Подвижность шейных позвонков на нуле. Что-то со связками, – тут Джон понимает, что чертов сукин сын стрелял себе куда-то в горло, а не в голову, – и еще зрение.
И это все только за пару минут, когда он видел мертвеца при свете в их вторую встречу. С глазами там вообще какая-то беда.
– Ага, а еще иногда я засыпаю, – соглашается ничуть не уязвленный мертвец, – мой лечащий врач подозревает нарколепсию.
«Нет, думает Джон, это не нарколепсия, это после травмы, это пройдет».
– Но приступы все реже, и все короче. Но как-то странно по-прежнему.

Джон думает, что если сейчас ему на плечо шлепнется голова зомби-Мориарти он уже не удивится ни капли. Это просто войдет в привычку в дальнейшем. А что это «дальнейшее» будет, нет даже ни капли сомнений.

Примерно поэтому – из-за Мориарти, из-за адреналиновой наркомании, из-за непреодолимого желания искупить долги, Джон все же в свой законный выходной приезжает в клинику. Профессор Кингстонского университета Хилтон Сомс, укутанный тремя одеялами пьет из стакана с трубочкой морковный сок и выглядит изможденным. Перед тем, как войти в палату, Джон осведомляется о его самочувствии, и медсестра сообщает, что Сомс не спал всю ночь, метался в горячке и постоянно бормотал об экзамене.

Увидев Джона в палате старик сначала удивленно хмурится, а потом морщины на его лбу разглаживаются, и он приветливо улыбается Джону:
– Я узнал вас, вы…
– Принимал вас вчера в «скорой», – кивает головой Джон.
– …друг Шерлока Холмса, – заканчивает профессор, и Джон чувствует, как уголки его губ ползут вниз.
А с другой стороны… Что в этом плохого?
– Мне нужны ключи от вашего кабинета, и полномочия, чтобы я мог осмотреть офис и записи камер наблюдения.
Лучи, беспощадные солнечные лучи пронизывают комнату насквозь, очерчивают каждую морщину на лице немолодого утомленного человека, истерзанного болезнью и тяжелыми переживаниями. Джон ощущает знакомое дрожание в глазах, и мир подрагивает, непрочный и нестойкий в цветах, в способах изображения. Но он прилагает максимум усилий, чтобы сдержать Это, и фокусируется на реалистичном полноцветном Сомсе на больничной койке, умоляет себя, что этому человеку нужна помощь, и не время красить мир с серое. Не время. Тем более, когда на лице профессора расцветает улыбка, и Джон может гарантировать его лечащему врачу, что до конца дня старик будет спокоен и настроен на выздоровление. Потому что Джон подарил ему надежду. Хотя, вероятен вариант, что вечером старик станет убиваться еще больше, потому что Джон провалится.
А сейчас его ожидает долгая поездка в Вест-Энд до гуманитарного крыла Кингстонского университета в переполненном транспорте и удушливом тепле салонов автобусов.

Джон возвращается из больницы помятым, с разбитой губой и слипающимися глазами. Не включая свет, бросает на пол рюкзак, сбрасывает куртку и бросает ее в кресло, проходит на кухню и повисает на ручке холодильника, припоминая, что, кажется, тот пуст. Чертов денек.

– Ну, как успехи? – спрашивают у Джона из темноты.

Джон ожидает визитов Мориарти. Ровно раз в два месяца, спустя восемь недель после одного визита, Джон начинает ждать следующего. Напряжение нарастает, и Джон привыкает в каждом шорохе выслушивать приближение мертвеца. Но после визита он расслабляется, он чувствует некоторую легкость от свалившегося с плеч груза. И тут на следующий день после душеспасительных бесед тот является снова и гаркает на него из темноты. Джон подскакивает на месте, задохнувшись. Над мойкой загорается тусклая голубенькая лента светодиодов.

Мориарти в домашних туфлях Джона. Это первое, что он видит, когда загорается свет. Его туфли на мертвеце.

– Я тебя испугал?
Джон с профессиональным интересом наблюдает, как к мертвецу возвращается подвижность лицевых мышц. Вот сейчас он уже в состоянии состроить умиленное лицо и прищурить глаза в припадке псевдодоброты.
Джон молча открывает холодильник и воззряется на ветчину. На него же в ответ смотрит копченый лосось. Холодильник забит едой, все это изобилие припорошено листьями салата.
– Подумал, ты вернешься голодным, – урчит из-за спины мертвец.
– Тебе положено вернуться через две месяца, – говорит Джон, захлопывая холодильник, и поворачивается, чтобы уйти, но между кухонным островом и холодильником стоит мертвец, и обойти его нет возможности.
На мертвеце какие-то мягкие брюки и мягкий черный свитер, в горловине которого можно разглядеть ключичные кости мертвеца. Из-под свитера выпирает тот самый синий камень, волшебный синий камень с искрами внутри.
– Джонни, твоя губа, – псевдоозабоченность, – дай-ка погляжу.
Мертвец наклоняется ближе, и у Джона снова продирает по позвоночнику то самое неопределимое чувство, что и в тот раз, когда мертвец взял его за руку. Джон отклоняется, мертвец придвигает свое лицо ближе, рассматривая ранку на губе Джона.
– Думаю, я знаю, что нужно сделать, – мертвец рассматривает рану на расстоянии в пару сантиметров, а потом поднимает глаза на Джона.

Глаза у него воспаленные, с сеткой капилляров, в уголках глаз блестит влага. Синяки под глазами глянцевые, будто от ушиба, шелушится кожа на лбу. Джон отодвигается от мертвеца, пока не понимает, что вжимается спиной в холодильник.

– Джонни, если ты отойдешь, я достану лед для твоей губы, – говорит вдруг Мориарти, распрямляется, тоже делает шаг назад.

Неопределимое чувство от позвоночника раскатывается по всему телу, управляет Джоном. Оно заставляет его отойти от холодильника, быть хорошим мальчиком и не нарываться.

Страх, думает Джон, кажется это страх.

Пока Джон водой из-под крана выполаскивает изо рта остатки крови, попавшей туда из губы, пока обрабатывает рану медикаментами, и уж потом прикладывает к саднящей коже лед, мертвец что-то делает. В тусклом свете он кажется неопасным и ручным. Как бывают ручными бультерьеры. До поры, до времени.

– Расскажи, как прошло, и я оставлю тебя, – говорит мертвец.
– Старик в этом году вручную пишет тексты на латыни для экзамена на получение государственного гранта. Студенты так и получают задания – написанные его рукой. Каждый год задания пишет новый педагог.
Джон стягивает свитер через голову и бросает его на диван в гостиной, рядом с пальто мертвеца. Мертвец нарезает мясницким ножом ветчину и сыр.
– Мистер Сомс прервал написание заданий для обеда. Он закрыл кабинет и ушел, а когда вернулся, кабинет был открыт, а листки с заданиями лежали в произвольном порядке на подоконнике его кабинета. Стало ясно, что конфиденциальность находится под угрозой. А если быть реалистами – конфиденциальность разрушена.
– У моего профессора латыни, помнится, была секретарша, – замечает мертвец, раскладывая огурцы на сендвиче, – а у твоего?
– А у нашего профессора она тоже есть. И она в не меньшем припадке, чем сам профессор, – Джон мрачно открывает банку с кофе и всыпает две ложки в джезву, – Секретарша говорит, что заходила в кабинет положить корреспонденцию перед уходом на ленч, потому что кабинет профессора запирается, а ее рабочее место находится на обозрении всего студгородка.
Мертвец отрывается от огурцов и поднимает вопросительно брови.
– Полностью стеклянный холл. Все секретари сидят в холле, где туда-сюда снуют студенты. Но дело в том, что она не помнит, заперла ли дверь. У них там установили систему магнитных ключей, и она частенько забывала раньше их использовать.
Мертвец корчит рожу, говорящую: «Фу», и ставит перед Джоном тарелку с сендвичами. Первоклассными сендвичами с ветчиной, бужениной, тоненькими кусочками огурца и помидора. Джон отворачивается к плите, где поспевает кофе.
– А что камеры?
– А камеры, – Джон бросает в кофе специю, – охватывают лишь часть холла, и по этой записи лишь можно предположить, кто проходил мимо приемной Сомса, и кто гипотетически мог заметить, что контрольная лампочка магнитного замка горит красным, а не зеленым и завернуть в кабинет.
– Ты нашел, кто проходил? – мертвец кромсает салат все тем же мясницким ножом.
– Я? Сомс нашел! Боевой старик.
Джон выливает кофе в кружку, и понимает, что джезву выбрал на двойную порцию, и кофе остается еще ровно на одного человека.
– А, так своим умом ты еще не до чего в этой увлекательной истории не дошел? – салат под ножом молит о пощаде – «жух-жух».

Джон ставит на стол рядом с разделочной доской, на которой мертвец режет салат, кружку кофе. На него воззряются черные непроницаемые глаза, левая бровь изгибается удивленно.

– Под окнами Сомса пролегает пешеходная дорожка, ведущая от спортивной площадки. Скорее всего, тот, кто побывал в кабинете Сомса, проходя мимо окон, заметил задания, лежащие на столе. Скажем честно, профессор не позаботился о конфиденциальности, обложившись справочниками по латыни и программами вступительных экзаменов. Но никто из студентов, зафиксированных на пленке (а все они будут пробоваться на стипендию) спортом не занимается, а дорожка, скажем честно, мало востребована среди тех, кто не ходит на площадку.
– Почему у профессора под кабинетом отираются только студенты, претендующие на грант? – «жух-жух» говорит салат.
– На стенде у приемной находится список литературы, с которой допускают на экзамен, секретарь вывесила его перед ленчем, они все пришли его копировать.
– Но секретарь ведь ушла на ленч, – на стол рядом с сендвичами опускается салат.
– Да, поэтому они снимали на мобильный, – Джон отпивает кофе.
– Экзаменационные задания лежали на подоконнике, потому что для камеры мобильного было мало света для съемки? – мертвец отпивает кофе.
– Я не буду есть, – говорит Джон сендвичу, – я не буду это есть.
Мертвец наблюдает, как Джон, договорив, впивается зубами в сендвич.
– Пришлось выйти на улицу, – говорит Джон с набитым ртом.
– Как ты вынес такую нагрузку, – вставляет мертвец озабоченно.
– Пришлось выйти и посмотреть, что видно в окно кабинета Сомса с улицы.
– И что видно? – прислонившись к столу, мертвец пьет кофе и наблюдает за Джоном.
– Такому хоббиту как я? Ничего не видно, – мертвец ухмыляется, – там ничего не видно даже такому хоббиту как ты.
Джон усмехается криво. Мертвец строит гримасу из-за кружки.
– Чтобы увидеть с улицы, что лежит на столе, надо быть недюжинным верзилой, здоровенным, как флагшток.
– И среди студентов на пленке таких не оказалось?
– История проста, – Джон отправляет в рот ложку салата, – такой человек есть.
– Верзила?
– Нет, начинающая модель. Ее ноги начинаются где-то на уровне моей груди, – Джон меланхолично поднимает брови и тихо вздыхает, мертвец корчит гримасу, – ее парень – спортсмен, она шла к нему, когда узрела сквозь окно на столе у Сомса натюрморт под названием «Эй, это я готовлю экзаменационные задания по латыни!».
– И ей повезло с дверью?
– И ей повезло с тетушкой Марджори, которая работает секретаршей у Сомса, – улыбается Джон.
– Всегда виновата секретарша! – восклицает мертвец.

Джона вдруг охватывает странное ощущение. Что происходит? Его опоили? Может, ему что-то вкололи по дороге домой? Что он делает и с кем? Что он ест, и с кем обсуждает… и что обсуждает? Как он раскрыл дело государственной важности? И почему, черт побери, от этого не страшно, а забавно? Кто этот человек напротив, кто этот человек с кружкой, из которой когда-то пил Шерлок? Да, ее назначение стерлось, их нее уже почти год пьет только Джон, но ведь когда-то..! Это не чертов Мориарти, это кто-то другой, потому что это все какой-то фарс. Ну, не может у Джона отключиться настолько инстинкт самосохранения, Мориарти, Боже, Мориарти!

– Ты думаешь, что приволочившись сюда, заставляя меня это все говорить, приготовив чертов ужин ты… – лицо Джона искривляет насмешливая гримаса, – поймешь его? Прикоснешься к нему? Уподобишься ему? Ты не станешь им, играя с его игрушками.

Мориарти улыбается, медленно отставляет кофе и через стол наклоняется к сидящему Джону. Его влажные глаза в желтом полумраке поблескивают, как глаза гончей.

– Джонни, – Джон слышит в его дыхании аромат кофе и специй, свой собственный запах, – тебя никто не заставляет говорить. Тебе, как и ему, нужно выговориться. А вот лично тебе…

Джон громко сглатывает и собирает расфокусирующийся взгляд дрожащих глаз на переносице мертвеца.

– Тебе нужно похвастаться личным успехом. Тебя никто не обзывал идиотом, а ты распутал это дельце, и спас старика. И ты все это говоришь мне, потому что мне не надо доказывать, что Мориарти реален.
Я его ударю, думает Джон, я его сейчас ударю, и меня пристрелят. И вместо удара он хватает мертвеца за затылок. Удобно, как же удобно он для этого стоял. Даже ударить его было бы не с руки, а вот схватить за затылок и стукнуть головой о крышку стола – это идеально. Но мертвец был готов. Мышцы его напрягаются, и врачебный инстинкт подсказывает Джону, что мертвец неплохо поработал над собой и над подвижностью шейных позвонков. Под рукой Джона его затылок, испещренный шрамами, выпуклостями и ямами. Прикосновение и давление на позвонки причиняют ему боль, но он упирается намертво. Над его верхней губой моментально выступают капельки пота, глаза упираются в Джона осатанело, не по-человечески. А потом мертвец говорит: «Не стрелять, стоп», за секунду до этого Джон ослабляет хватку, почти отпускает его. Мертвец упирается руками в стол, по обе стороны от тарелки с сендвичами, Джон не отпускает его затылок, продолжая давить вниз, причиняя боль.

– Не дразни доктора, Джим.

Кажется, впервые он называет Мориарти по имени.

– Доктор умеет делать больно, – отвечает его же тоном Джим и усмехается самой безумной из улыбок, – давай договоримся? Я разрешаю делать себе больно, только не так спонтанно, Джонни, тебя чуть не пристрелили.
Джон убирает руки, садится за стол и, хотя вилка в его руке ходит ходуном, снова принимается за еду. Бисеринки пота над верхней губой сказали гораздо больше, чем голос мертвеца за все полгода.
– Слушай, я понимаю, неприятно осознавать, что ты пальнул себе в голову, и теперь вынужден проходить через это все…
Джон даже боится представить все последствия выстрела. Боли, жуткие боли в шейном отделе, адские, мучительные. Потеря памяти, нарколепсия. Невозможность управлять своим лицом, Джон уверен, что рано или поздно голос Мориарти перестанет хрипеть, но он больше никогда не сможет играться им, заставляя скакать от тенора до баса. Нарушение мелкой моторики, дислексия. И то как он смотрит… там какое-то странное нарушение зрения.
– Проходить через это все, чтобы в конце пути тебе сказали, что тот, ради кого ты это все делал… действительно умер. Что ты зря это все провернул, и вам, шалтаям-болтаям…
В гостиной назойливо звонит телефон.
– Больше никогда не сыграть в игру. Какое разочарование. Но… отвали от меня-то, а?
Мертвец вытирает капельки пота над губой. Мертвец успокаивает нервы. Мертвец готов кинуться на него с криками, завалить на пол и стучать его головой о пол. Или нет?
Телефон звонит теперь в кармане Джона, и скоро, Джон уверен, начнет звонить и в кармане Мориарти, так звонящему приспичило поговорить с доктором Ватсоном.
– Джонни, ты дурак, и ни черта не понимаешь, – говорит Мориарти с улыбкой, – и подними ты уже чертову трубку.
– А ты уже уходишь? – интересуется Джон, доставая телефон из кармана.
– Пока не услышу, кто размазал твою губу о зубы, никуда не денусь, – отзывается мертвец и, о боже! Отворачивается к мойке помыть за собой кружку.
– Доброй ночи, мистер Сомс.
Мертвец поворачивается к Джону с вопросительной миной, и тот, непроизвольно отвечает на нее гримасой «ох уж этот старик!». Потом она сменяется гримасой «ох уж этот сумасшедший старик».
– Мистер Сомс… профессор… вряд ли это в моей компетенции.
Мертвец разглядывает озабоченное лицо Джона с интересом.
– Хорошо, Хилтон. Хилтон, не в чьей компетенции убийство вампиров.
Мориарти замирает над мойкой. Джон не видит его лица, но догадывается о его выражении. Потом мертвец медленно поворачивается к нему, и Джон, уже подготовившись, встречает его этюд «смертельное удивление» сурово.
Но потом старик говорит что-то такое, от чего лицо Джона каменеет, и мертвец чуть ли не с озабоченностью вглядывается в изменившиеся черты.
– Хилтон, послушайте меня. Вряд ли Джим Мориарти – вампир.
Джон смотрит в лицо мертвецу, мертвец на эту реплику улыбается. Потом, шаг за шагом, приближается к Джону, мягко уговаривающему профессора Сомса перестать нести ерунду, пока его не переведи в другое отделение – психиатрическое. Со смесью опаски и любопытства Джон наблюдает за Мориарти, пока тот подходит, а потом мертвец тихонько рычит на него, оголив два ряда белоснежных ровнехоньких зубов, без малейшего намека на клыки.
– Совершенно точно Джим Мориарти – не вампир, – утверждает Джон.

– Старик сошел с ума, – подводит черту Джон, отключившись, – говорит, что в Сассексе вампиры поедают младенцев. Хочет, чтобы я взялся за них.
– Может, у какого-то маньяка гемофилия, – предполагает мертвец меланхолично.
– Да, создавать преступления ты мастак, – вздыхает Джон, – а в другую сторону голова работает совсем плохо.
Мориарти же, повинуясь какому-то невиданному порыву, отправляется в гостиную и там натягивает пальто. После нападения Джона выходит это у него болезненно и крайне неуклюже. Из-под свитера выскальзывает камень. При свете он оказывается точно таким же, как и при этом цветовом восприятии Джона – ярко-синим, глубоким, как море, со всполохами внутри. Проследив за взглядом Джона, мертвец оскаливается:
– Волшебный камень, Джонни. Когда-нибудь ты узнаешь его мощь. Так что с губой?
– Парень каланчи, снявшей на “Apple” экзаменационные задания. Когда я пытался выяснить, кому еще она их показывала, ему показалось, что я слишком давлю, – Джон пространно наблюдает, как камень снова оказывается у Мориарти за шиворотом.
– И как, показывала?
– Не в ее интересах, правда?

Впервые Мориарти уходит цивильно, и Джон провожает его до двери. И даже задумывается, что нужно говорить таким, как Мориарти, на прощание. «Скорейшего умерщвления!», «До похорон!», «Не приходи еще!», «Прощай!». Но получается совсем естественно. На последнюю фразу Джона Мориарти отвечает «Просто ты плохо знаешь женщин. Иногда попадаются такие дуры», а потом выходит, закрыв дверь за собой. Ватсон даже не улавливает момента, когда он снял его домашние туфли, и что надел вместо них. Идеальный гость. Принес поесть, приготовил ужин, подал лед из холодильника, а потом самоустранился. Если бы еще навсегда – было бы отлично.
Джон включает весь свет в квартире, а потом останавливается на пороге кухни, и смотрит на последствия общения с мертвецом: аккуратно стоящая в сушилке кружка, недоеденный ужин на столе, растерзанный в пылу несостоявшейся драки сендвич. Надо убирать со стола.

Когда Джон расставляет в сушилке тарелки, стационарный телефон снова принимается трезвонить. Джон бросает взгляд на часы, и понимает, что уже далеко за полночь, и единственный человек, которому могло прийти в голову тревожить его так поздно – совершенно–точно–не–вампир Джим Мориарти.

– Что? – рявкает Джон.
– Джон Ватсон? – спрашивает немолодой женский голос, и у Джона что-то обрывается внутри.
«Что-то случилось с Гарри», – думает Джон.
Вот так обрывается все. Ты проводишь сумасшедший день, он сменяется не менее сумасшедшим вечером, и, черт возьми, тебе это даже приносит какое-то удовольствие, а потом – бац, и вот такой ночной звонок обрывает твою устаканенную было жизнь навсегда. И вот ты стоишь с кухонным полотенцем, переброшенным через плечо, дожевываешь остатки ужина, приготовленного зомби, а все, жизнь твоя закончена.
– Да, это я.
– Джон, это Джина. Джина Фергюсон.
Ватсон смотрит перед собой в пол, и не может припомнить, кто такая Джина Фергюсон.
– Я… – Джина порядком стеснена, – мы с твоей сестрой Гарри… когда-то очень давно…
Обжимались в отцовской машине, а Джон застал. Да, первая гомосексуальная подружка его сестры. Темнокожая оторва с сотней дредов.
– Да, Джин, привет. Что случилось?
– Джон, мне нужна твоя помощь, – отвечает Джина, и голос ее слезно дрожит, – Джон, у нас тут катастрофа.
– Говори, – Джон отбрасывает полотенце, и присаживается на подлокотник дивана, держа телефонный аппарат на колене.
– Мой брат импортирует чай из Африки, – начинает Джина заготовленную речь, а потом голос ее, да и нервы, окончательно срываются, – а еще он импортировал себе эту дрянь, эту туземскую дуру, женушку уебанскую.
Джон вдыхает и выдыхает глубоко. Подождем еще немного.
– Джон, она пила кровь своего ребенка, Джон! Я видела сама, Джон! Все лицо в крови!
Голос Джины захлебывается, она всхлипывает, а потом, успокоившись, продолжает:
– Джон, мы не можем обратиться в больницу, брат не вынесет такого позора, я не знаю, что нам делать, Джон. Ты можешь приехать? Ты можешь посмотреть на нее? Мы закрыли ее в одной из комнат… Я… Я…
– Все, Джина, остановись, – Джон трет переносицу, – Джина, я не могу вернуться в Шотландию, прости, я дал обет.
– Я в Сассексе, – устало выдыхает Джина, – Чизмен, Лемберли.
– Мой номер тебе дал профессор Сомс?
– Да, прости, прости. Его жена была дружна с моей матерью, и когда я позвонила ей, она вспомнила о тебе, и я вспомнила о Гарри… прости.
– Я приеду завтра днем, и мы попробуем решить вашу проблему. Сейчас быстро наглотались таблеток и все легли спать. Я приеду завтра днем, – Джон повторяет волшебную дату, чтобы успокоить Джину, – и все решу. Запиши мой мобильный.
Прощаются тепло. Джон подумывает, что при самом плохом раскладе, уверит их отвезти больную в клинику, если не местную, то в Лондон. Получается, и правда вампирша. Шерлоку бы понравилось.

запись создана: 06.03.2013 в 23:38

---

Medicus et Defuncti 3 ч.

Вампир в Сассексе?

текст

Уже в семь утра Джон у кассы вокзала Стейтон выясняет, как ему добраться до Лемберли. Уставшая после ночной смены женщина за стеклянной перегородкой дружелюбно объясняет ему, что на поезд до Лемберли он сможет сесть не раньше часа пополудни. Джон смотрит умоляюще. Кассир продает ему билет до Чизмена, и советует взять машину до Лембери там. Получив билет на руки, Джон понимает, что до отправления осталось меньше десяти минут бросается в бег по вокзалу с препятствиями в виде ограждений и пандусов. Но на поезд успевает. Благо два года с Шерлоком научили его одеваться удобно, легко, брать с собой только нужные вещи. Джон одет в джинсы, свободный свитер и ветровку, потому что гроза сменилась последним осенним теплом, и солнце припекает почти по-летнему. В его рюкзаке, с которым он ходит обычно на работу, документы, лекарства, перевязочные средства, деньги.

В общем вагоне оказывается кроме него еще три-четыре человека. Все рассаживаются как можно дальше друг от друга, прильнув к окнам и ловя солнечные лучи. В другом конце вагона разместились бабушка, смахивающая на миссис Хадсон, и ее пухлощекий внук, слева от Джона дремлет студент, планшет в его руках грозится упасть на пол. Джон поглядывает на юнца, и решает, когда ситуация станет опасной, окликнуть соню. Какие-то люди шумят, размещаясь за спиной Джона. Он надеется, что у него не будет попутчика, а если и будет, то он сможет перебраться на другое место, и там уже спокойно проспать все два часа до Чизмена.

Когда поезд отправляется, и за окнами проплывает залитый солнцем промышленный Лондон, Джон поудобнее устраивается, прислонившись виском к стеклу, чтобы подремать, но его локоть тут же сдвигают с подлокотника, и Джон понимает, что пора искать новое место, его сосед пришел. Джон убирает локоть, подтягивает с пола рюкзак и неловко поднимается. Можно пересесть на сидения напротив, там как раз никого нет. Внимания Джона привлекают туфли попутчика, на ногах, протянутых через проход к сидениям напротив. Увидев их, Джон устало прикрывает глаза и, осознав масштаб катастрофы, садится на прежнее место. Мориарти протягивает ему бумажный стакан кофе, прикрытый крышкой. На стакане написано «Джонни-бою». Джон вскидывает глаза на Мориарти, открывает рот и… Мориарти больше не мертвец. Он настолько живой, насколько Джон не был жив вот уже больше, чем год. И Мориарти улыбается ему мальчишеской улыбкой, которая означает «Ну, что со мной поделаешь?».

– Доброе утро, Джонни. Почему ты поклялся больше никогда не возвращаться в Шотландию, Джонни?
Джон отворачивается к окну, смотря, как окраины Лондона окрашиваются в золото. Он пытается не думать, что и Мориарти окрашивается в золото.
– Отвали.
– Но я принес тебе кофе, – бумажный стакан тыкается в сжатый кулак Джона.
– Отвали.
Проводник спрашивает билет у шумных пассажиров за Джоном, потом спрашивает билет у Джона, Мориарти показывает свой билет с сияющей улыбкой. Проводник смеряет его презрительным взглядом. Вслед ему, будящему студента, Мориарти кричит «Хорошего дня, сэр!».
– Посмотрел так, будто я ему глубоко противен, – замечает Джон, отвлекшись от индустриального пейзажа, и разглядывая проводника искоса.
Проезд влетает в тоннель, и на мгновения вагон и пассажиры погружаются в темноту.
– Хочешь, я убью его просто сейчас? – спрашивает Мориарти хриплым мрачным голосом у Джона над ухом в тьме, не ясно, как он так быстро успел придвинуться.
Поезд, набирая скорость, вырывается из тоннеля, и Мориарти сидит как можно дальше от Джона и улыбается своей мальчишеской улыбкой. На нем черная футболка и молодежный черный пиджак со значком «GreenPease» на лацкане. Выдают его, пожалуй, только туфли, такие туфли – это слишком дорого, да еще и кожа.
– В Шотландии знают правду обо мне, – говорит Джон, смотря мимо Мориарти на вновь уснувшего студента, – и я поклялся туда не возвращаться.
– Какую правду? – Мориарти подбирается на сидении, глаза его делаются серьезными.
– Это я в полнолуние разодрал дочку местного шерифа, – вздыхает Джон, – когда обратился.
Мориарти удивленно моргает, брови его сходятся на переносице.
– Это сейчас шутка была?
Джон отворачивается к окну.
– Смешно, – соглашается Мориарти, и даже улыбается, но Джон не видит, прильнув к окну.
– Ты слушал мой разговор с Джиной?
– Да, запись, – мурлычет Мориарти, располагаясь в кресле как можно более удобно и потягивая кофе, – на сон грядущий, как музыку, Джон.
Джон подносит и свой стаканчик к лицу, принюхивается, пытаясь определить, не пахнет ли медикаментами или миндалем, то бишь, цанидом.
– А я подумал, как могу пропустить такое веселье? Доктор Ватсон – охотник на вампиров. Граф Дракула и вампир Лестат дрожат в ожидании конца.
Джон отставляет стаканчик на маленький откидной столик между сидениями и поворачивается всем корпусом к Мориарти. Тот развалился в кресле, шумно таская кофе из стакана сквозь крышку.
– Дай свой телефон.
Мориарти поднимает брови, но, изучающе рассматривая выражение лица Джона, достает смартфон и кладет в протянутую руку Джона. На секунду Джон прикрывает глаза и вдыхает больше воздуха. Телефон лежал в кармане пиджака и напитался теплом Мориарти, и это… будоражит Джона, как гончую. Будто от этого тепла можно взять след и загнать сумасшедшего маньяка в ловушку. Джон, не сразу научившийся пользоваться подарком Гарри, все же интуитивно находит в телефоне (Мориарти ждет, что он станет копаться в его контактах?) фотокамеру, что-то меняет в настойках, ставит режим «природа», потом меняет его на более подходящий «спорт» для движущихся объектов, и фотографирует пролетающий за окнами пейзаж – гидроэлектростанцию в отдалении, и подлесок на переднем плане. Снимок получается на удивление четким и даже симпатичным. Сжимая в руке телефон, Джон снова поворачивается к Мориарти, выжидающе смотрящему на него.
– Я стал хоть на процент похож на тебя?

Мориарти улыбается, улыбка его означает «нет». Джон улыбается в ответ и кивает утвердительно.

– Вот и ты, играясь в игрушки Шерлока, не станешь похожим на него.
Он отдает Мориарти телефон, тот кладет его в карман. И молча отворачивается, разглядывая спящего студента. По проходу снова проходит проводник и снова смотрит на Джона с презрением.
– Я прикажу его убить, как только мы прибудем на место, – говорит в сторону Джим, и Джон плохо слышит его, – когда будем ехать назад, возьмем купе, тут ужасно неудобно.
– Назад мы вместе поедем только через мой труп, – отвечает Джон, выравниваясь в кресле.
– Я застрелю тебя, Джон, – Мориарти собирается за секунду и принимает свирепый вид.
– И с кем ты тогда будешь играться, представляя, что ты – Шерлок? С миссис Хадсон?
– Я застрелю тебя не совсем.
Джона смешит это мальчишество.
– Не совсем?

Вагон залит солнечным светом, воздух искрится и светится изнутри. У кучерявого пухлощекого малыша вместо шапки волос – золотой ореол вокруг головы. Пыль, будто разноцветное конфетти кружи в воздухе. За окнами проплывает Суррей, пролетают унылые домишки и яркие магазинчики, пролетают вдалеке рассыпанные по долине деревни и белые спины овец. Джон подставляет солнцу лицо, руки, волосы. Как знать, может, это последнее его солнце, может, это вообще последний его день. Потому что он намерен заставить Мориарти его убить. Если да – ну и пусть, если нет – он не убьет его больше никогда. Или сегодня, или никогда. В конце концов, это такой прекрасный солнечный день, и будет прекрасно и умереть, и жить в этот день.

– Слушай, а как же это ты без снайперов сегодня? – спрашивает Джон у притихшего Мориарти, и поворачивается, рискуя снова смотреть на чертова ублюдка.

А проблема в том, что этот свет… Этот день делает всех такими живыми, даже Джона. И даже Мориарти. Оказывается, у него не черные глаза, а темно-карие, и губы обветренные, как у подростка, катающегося на велосипеде целыми днями, и (в этом свете слишком, СЛИШКОМ хорошо видно) крошечный шрам полумесяцем у правого глаза. Наверное, это что-то из детства, может, неудачная поездка на мотоцикле, или трагический полет с яблони.

– Или все эти люди, – Джон слабо кивает на бабушку с внуком, не упуская взгляда Мориарти, – твои снайперы?
Мориарти усмехается криво, ноздри раздуваются хищно.
– С тобой, стойкий оловянный солдатик, я справлюсь сам.
Джон недоверчиво кривится.
– А за твоей сестрой и твоим рыжим дружком присмотрят мои снайперы.
Когда лицо Джона принимает действительно свирепый вид, Мориарти усмехается мягко:
– Шучу, Джонни, шучу. Сегодня только ты и я, никаких снайперов.
– Слушай, отвали, – Джон оседает в кресле, понимая, что опасно дразнить бешенную собаку, когда она может укусить твоих близких.
– Джон, нельзя бросаться камнями, когда ты живешь в стеклянном доме.
– У меня нет дома, – обрывает Джон, – если следовать твоей логике. Ни брони, ни стеклянного колпака.
– Сплошная живая трепещущая плоть, – вздыхает Мориарти, будто цитируя что-то неизвестное Джону, – и о плоти. Что ты знаешь о вампирах, Джон?
– Спроси, что я знаю о гемофилии.
– Это неинтересно, особенно когда мы пойдем в лес на призывный вой, твои знания медицины мало чему помогут.
Мориарти утыкается в телефон, что-то насвистывая.
– Сияют на солнце, холодны, как мрамор, любят школьниц, – выдает он, наконец, и Джон вздрагивает.
– В детстве у нас были разные мультики, – замечает Джон, – как на счет Ван Хельсинга? Дракулы?
– Википедия говорит, что вампиры красивые, и сияют на солнце, – настаивает Мориарти, и поворачивает лицо к солнцу, Джон видит лучики в его карих глазах, – в такой денек проблем с опознанием не будет, а?
Его лицо нельзя сравнить с камнем, с глиной, нельзя сказать, что оно вырезано из дерева или вылеплено из желе, это лицо – человеческое. Мимические морщины, обветренные губы, поры кожи. Человек.
– Эй, Джон?
Джон ощущает дрожание глазных яблок, и с усилием трет глаза. Этого еще не хватало. Не сейчас, не сейчас.
– Тут пишут, что вампиру нужно вогнать кол в сердце. У тебя есть кол?
– Можешь зайти в бильярдную в Чизмене и выкупить у них кий.
– А это уже план, Джонни.
Джон молча отворачивается к окну, мимо проплывает белое поле цветущих осенью мелких цветков, над полем плывут белые кучевые облака, и, кажется, Суррей самое замечательное место на планете. Сейчас. Остановить поезд, выйти, и… просто вдохнуть. Не топтать цветы, не хватать облака руками. Вдохнуть.
– Джон, помнишь, я говорил тебе о том, что иногда со мной случаются приступы нарколепсии? – голос Мориарти спокоен.
– Да.
– А вот и один из них.

Мориарти обмякает, и заваливается на Джона кулем. Будто отравленный или подстреленный. И совершенно безжизненный. С Джоном уже такое бывало. И вот это – уже слишком.

Это – происходит. Наплывом. Солнечный свет накрывает Джона жаром, как волной, справа налево, к сердцу, сердце отзывается испуганной морзянкой. Цвета изменяются, цвета снова переключаются. Вагон нарисован пастелью на картоне, очертания предметов нечеткие, размытые, меловые. Небо за окном – неровные поспешные штрихи пастели, за мягкой голубизной просматривается белый картон. У бабушки впереди кобальтовое платье, глубокого, как ночь, цвета. У внучка золотые с искрами волосы. Цветы на поле вырисованы с заботой и упорством, каждый цветочек, до детали, с таким нажимом, что кусочки пастели должны были ломаться, а с другой стороны картона остаться выпуклости. Все притрушено солнечной крошкой, каждый предмет, каждая деталь – все в солнце, теплом, благодарном, живом. И Джон улыбается, откидываясь на спинку кресла, понимая, что не будет даже бороться с этим, потому что это – прекрасно. Это галлюцинация? Одна из самых прекрасных галлюцинаций, который человек видел за всю историю своего существования, как вида. Джон вдыхает эти пастели, это солнце, но, чувствуя под плечом тяжесть свалившегося на него Мориарти, боится повернуться к нему, потому что он тоже… Боже, пропитан солнцем. Трогателен. Уткнувшийся носом в его ветровку, в съехавшем пиджаке, беззащитный и… беззаботный. Это сон, но во сне он даже не нервничает. Лицо цвета, который чаще подбирают для… детей, чтобы рисовать совсем юных беззаботных детей. Ни единой морщины, ни шрама на лице, все затерто мелом. И это мертвец, шаркающий по его квартире? И это он…

Быстро, быстро, как иголки снега в лицо посреди осеннего Суррея, как песчинки, терзающие огрубевшую кожу в Афганистане. Та пожилая леди, в которую он выстрелил, когда она попыталась описать его голос (который у него отобрали), все те люди, обмотанные взрывчаткой. Шерлок, падающий с крыши, раскинув руки, как птица крылья. Что, что сказал этот рот, что Шерлок взметнул полями пальто вверх? Как это существо заставило его убить себя? И как это существо умудрилось убить и его, Джона? И что противно – не хотя даже, не планируя, даже не беря тугодума в расчет.
Рука крепко сжимает его запястье, так, что Джон опасается за сохранность своих лучевых костей. Пальцы горячие и сухие. Джон кривится от боли и… от самого прикосновения. Снова это ощущение, прокатившееся по позвонкам. Цветовой наплыв… уходит не сейчас, кажется, цвета схлынули так же, как и пришли, но Джон не заметил.

– Я правда не держу на мушке твою сестру, – говорит ему в плечо Мориарти, и, тяжело приподняв голову, роняет ее снова, на этот раз подставив под плечо Джона щеку, – дружка тоже не держу. Мог бы свернуть мне шею, пока я был в отключке.

И вдруг Джон понимает, чем от него пахнет, потому что запах забил ему уже все легкие, этот запах – одновременно чужеродный противный запах, и знакомый до одури. Витамин С, капельницы с ним они ставят регулярно больным. Этот запах… мучнистый, густой, белесый запах болезни. Волосы, кожа, одежда Мориарти – насквозь пропитана им.
– Это было бы слишком легко, – отзывается Джон, наклонив голову почти к затылку Мориарти, и снижая тон, потому что студент через проход уже проснулся и снял наушники, – если ты еще раз заснешь, я заново раздавлю твой череп, раздавлю то, что еще не срослось, и запущу тебе пальцы в голову по самое основание.

Мориарти поднимает голову и смотрит снизу вверх тяжелым хищным взглядом, и взгляд этот говорит: сделай. Не «ану-ка попробуй!», а «сделай это», а потом он наклоняет голову и это перерастает в «сделай это немедленно».

– Смотрю, Джон, тебя ведет от моего затылка, да? – спрашивает тихо, пересохшие губы расходятся, оголяя кровоточащие трещинки.
– Нашел бы ты себе девушку, Джим, – Джон мимоходом стряхивает голову Мориарти с плеча, тот придерживает ее, тяжелую и неповоротливую, рукой.
– Зачем мне девушка, у меня есть ты, Джонни, – парирует.
– Понимаешь, что только что сравнил меня с объектом желания, нарколептик? – Джон лихо отхлебывает холодный кофе из стаканчика, скалясь, – Давно таблетки принимал?
– Я понимаю, – говорит замогильным голосом, и Джон тут же отворачивается от солнечного пейзажа за окном к нему.
– Все шутишь, Джим, – качает головой Джон, отхлебывая кофе, осуждающе поджимает губы, будто отец напакостившего ребенка.
– Шучу, – серьезно соглашается тут же Мориарти, смотря ему в глаза, а спустя несколько секунд выдает жесткую фальшивую улыбочку.
– Не шутишь, – понимает Джон, опуская стакан на колено.
А потом Мориарти начинает хохотать невесело. Гомерически, но невесело. С издевкой, с насмешкой. Следом начинает хохотать Джон, хлопая себя по колену, и держа кофе подальше от брюк, чтобы не пролить на них напиток. Слезы выступают в уголках глаз.
– Чизмен, господа, – объявляет мрачный проводник.
Джон поворачивается к окну, к беззаботной долине за ним.
– А где..?
– С другой стороны, сэр, – кивает на противоположное окно проводник.
– Метрополис просто, – подводит итог Мориарти, рассматривая крошечную железнодорожную станцию за окном.

запись создана: 07.03.2013 в 00:00

---

Medicus et Defuncti 4 ч.

Душегубка

Машина на прокат, которую заказал Мориарти еще в Лондоне, оказывается кабриолетом. Джон подкатывает глаза, наблюдая, как Мориарти расплачивается за машину, и забирает у него из рук ключи, как только тот приближается.

– Я веду, – говорит Джон.
– Кто тебе такое сказал?
– Твоя нарколепсия.
– У меня не нарколепсия, – отвечает Мориарти, усаживаясь на пассажирское сидение, – и не бывает по два приступа в день.

Кабриолет – это катастрофа. Ветер дует в лицо, в глаза и рот набивается песок, палая листва, мушки. Джон приглаживает волосы, но это мало помогает, на голове упорно образуется стог сена. Слезы стекают по лицу на ветровку. Мориарти же мало беспокоится об удобстве, развалившись рядом и, закрыв глаза (что весьма удобно при таком раскладе), насвистывая. Что касается свиста – тут Джону немало помогает кабриолет, за воем ветра в ушах (а Джон гонит под сто) не слышно ни свита Мориарти, ни своих мыслей.

До Лемберли они добираются за минут сорок, еще до обеда. Даже раньше, чем Джон обещал Джине. Джине он позвонил, подъезжая к городу, и она продиктовала ему адрес, и вышла встречать за калитку.

Лемберли, на удивление, оказывается больше Чизмена. Точнее, по размеру он не больше, но по высоте – уж точно. Дома выше, богаче, претенциознее, и Джон понимает, что до финансового кризиса здесь была эдакая полынья зажиточности во льдах провинции. И дом брата Джины здесь король замков. Только немного обтрепавшийся король – с непокрашенными рамами в окнах и обветшалой штукатуркой на фасаде. Джина (Джон не сразу ее узнает) стоит, прислонившись к низенькой калитке, за ее спиной большой сад, а среди сада дом. Джина стала гораздо взрослее, и выглядеть стала цивильнее – без дредов, без косичек, в домашних джинсах и белой блузке. Бросив на нее взгляд, Джон понимает, что его совет лечь спать остался неуслышанным. Вместо приветствия Джина бросает на Мориарти красноречивый взгляд и говорит раздраженно:

– Кто это, Джон?
Джон оглядывается на Мориарти, стоящего за своей спиной, с самым невинным видом, и говорит:
– Это… – Мориарти вопросительно поднимает брови, – Джим. И он будет хранить тайну, как свою.
– Я могила, – подтверждает тот.
«Даже не представляешь, насколько ты прав», – думает Джон.
– Он помогает тебе? – спрашивает Джина, отталкиваясь от калитки и подходя к Джону, а потом, не дав ответить, обнимает его, – Прости, Джон, прости. Я так благодарна тебе. Просто это… Джон, я не знаю, что делать.
– Я сделаю, что смогу, Джин. Все, что в моих силах.

Слава Богу, Мориарти в этот момент помалкивает, крутя на пальце ключ от кабриолета – Джон слышит звяканье.
Джон сразу узнает эту атмосферу в доме – тяжелую гнетущую среду отчаяния и беды. Примерно такая устанавливается в домах, где случилось несчастье – домашние жмутся друг к другу, собираются вместе, не разговаривая, просто смотря друг на друга и пытаясь утрясти происходящее в голове. Шторы с ночи не раскрыты, в гостиной, где собралась вся семья, темно и душно. Джон втягивает воздух носом – и этот запах. Этот запах… наплывает что-то из Афганистана, какие-то картинки, образы, взломанная дверь, он входит, чтобы искать выживших, а потом кто-то из солдат говорит…

– Душегубка, – роняет Джим, пряча руки в карманы брюк.

И Джон понимает, что этот день не кончится хорошо. Даже нормально не кончится.
В доме все источает устаревшую роскошь – сумасшедше модные в начале двухтысячных обои с шелковыми пионами, напольные часы «под Георга», китайские вазы у камина. Устаревший шик. И этот дом... Наверное, брат Джины разбогател в начале двухтысячных, купил этот дом и все эти вещи, а теперь дела пошли хуже. Мориарти рассматривает одну из пастелей на стене, пока Джина представляет Джону свою семью.

Ее брата зовут Роберт, и в 1999 году он открыл прекрасный путь заработать – купить в Индии черный байховый чай, а потом добавить в него специи, купленные в ЮАР, смешать их в Британии, и получить весьма экзотическую смесь. Так Роберт Фергюсон стал богат. Сейчас его бизнес вытесняется с рынка монополиями. «Как и все в этом мире», – думает Джон. В конце двухтысячных Роберт, находясь в командировке в ЮАР, знакомится с Наим – студенткой столичного университета. На этот момент его жена мертва уже три года, а сыну исполняется девять, поэтому Роберт без зазрения совести привозит экзотическую девушку в Британию, где та проявляет весь такт, эмансипированность и обознанность во многих областях знаний, немало удивляя друзей Роберта. Четыре месяца назад Наим принесла в мир крошечного Роберта-младшего. Бизнес Фергюсона идет плохо, но идет, и он в Лемберли наслаждается семейной жизнью и свежим воздухом, пока его управляющий справляется с проблемами в Лондоне. Джина, уволившись с работы из-за шашней с начальником (рассказывает это Джина без зазрения совести и с должной долей сарказма) приезжает к брату погостить и «перекантоваться», по ее же словам. А пару недель назад Наим будто сходит с ума. Она избивает ручкой швабры Ласло, четырнадцатилетнего сына Роберта, до гематом и кровоподтеков. В тот же день няня малыша Ребекка застает ее склонившейся над кроваткой малыша. Когда Наим поворачивается, Ребекка видит следы крови вокруг ее рта, но в комнате достаточно темно, кожа ее цвета кофейных зерен, и понять что-то не так уж и просто. Наим не позволяет прикасаться к ребенку, следующие несколько дней ухаживает за ним сама. Спустя неделю Ребекка не может найти на теле маленького Бобби уже никаких следов, которые могли бы указать на…

Ребекка заливается слезами. Джон успокаивающе поглаживает ее по плечу. Маленький Бобби надрывается, не прекращая, вот уже полчаса, хотя Джина и Ребекка по очереди носят его на руках, укачивают, трясут и уговаривают успокоиться. Мориарти закрывает глаза и на его лбу появляются складки, свидетельствующие, что, если бы не обстоятельства, он бы уже перестрелял их всех, начиная с малыша. Брат Джины прячет лицо в ладонях.
Второй раз Наим избила Ласло два дня назад, вчера утром Роберт и Джина, услышав крик Ребекки, ворвались в детскую, и увидели Наим, склонившуюся над кроваткой. Малыш кричал, все лицо Наим было испачкано в крови. Следы крови были на стенах и полу.

Ребекка снова плачет, Джина сжимает челюсти.

Когда Наим, в слезах, убежала в свою комнату, Джина заперла ее там на висячий замок. Это произошло вчера днем, и до ночи Джина обзванивала знакомых, аккуратно выясняя, не знает ли кто-то хорошего и не болтливого доктора. Так она вышла на жену Сомса, а та напомнила ей, что Джина некогда обжималась на заднем сидении бьюика с сестрой Джона Ватсона, блоггера того-самого-Холмса.

– И, мы верим, что Мориарти реален, – заканчивает Джина рассказ.

Джон поворачивается к Мориарти, засевшему в пыльном кресле в самом темном углу. Мориарти посылает ему самую солнечную улыбку, из всех живущих в его хранилище фальши. Джон кивает ему, потом кивает Джине.
– Джина, не надо мне этого говорить. Я уже здесь, и задобрять меня не надо. Я не ненормальный.

Джон чует затылком, как Мориарти улыбается в своем углу.

А потом они все это слышат – звериный, крик, рык, вой раненного животного, страдающего, бьющегося в агонии. Джина переносит эти мгновения стоически. Ребекка мелко вздрагивает, укачивая Бобби, у которого на шейке вздувается отвратительная шишка. Экономка, до этого молча сидевшая в уголке, противоположном углу Мориарти, но не менее пыльном, подскакивает, и уходит куда-то в дом. Позже Джина скажет, что та готовит чай каждый раз, когда Наим подает голос.

– И так уже почти сутки, – говорит Роберт.

Тут Джон понимает, что единственное, что ему остается – позвонить Джессике и сказать, что в ночную смену он сегодня не выйдет.

Джон видит на шее мальчика ранки, профессионально обработанные Ребеккой. Ранки похожи на два пореза лезвием, а не на следы клыков, но допускает, что Наим могла порезать ребенка заранее, чтобы не кусать.

– Вы находили что-нибудь на полу в детской? Лезвие?
– Нет, наверное, она унесла его с собой.
– А если она покончит с собой?
– Мы хотели войти и забрать все режущие предметы, но она заперлась изнутри, и сказала, что никто не заставит ее покончить с собой и оставить ребенка.

Джон садится в кресло и, уперев локти в колени, раздумывает.

– Джон, поговори с ней, ты же доктор!
– Где Ласло? – вместо ответа спрашивает Джон.
– Мы отправили его в школу, что ему здесь делать, в конце концов, слушать эти крики? – Джина отворачивается от Джона, уперев взгляд в пастели, которые рассматривал вначале Мориарти.

Роберт смотрит на Джона глазами потерянного щенка. Ребекка, уткнувшись в сверток, не поднимает глаз, и только Джина, отвернувшись, все равно сверлит его взглядом, устремляет к нему свою требовательную волю, вопрошает «Ну и что ты можешь сделать? Сделай же что-нибудь». А еще Мориарти, невидимый, но раздражающий, как соринка в глазу, как помеха на экране телевизора, постоянно создающий неуют.

Джон и Джина выходят в сад покурить. Точнее, курит Джина, а Джон подставляет лицо солнцу.

– Джон, ты же знаешь, она из ЮАР… – Джина ловко подкуривает длинную терпкую сигариллу и совсем по-бандитски сплевывает на землю. Ее нога стоит на декоративном горшке, локоть уперт в колено. Выглядит он как разбойник двадцатых годов.

– Хочешь предположить, что на фоне послеродовой депрессии у нее проснулась генетическая память ее предков, исповедовавших вуду и вампиризм?
– Хочу, – дерзко выплевывает Джина, – а что мне остается думать? Они же дикари.
Джон видел фото в гостиной, и эта девушка имеет такое же сходство с туземцами, как бабочка и статуи на острове Пасхи.
– Она не туземка, Джин.

Над их головами в осеннем небе пролетают журавли, устремляясь куда-то на юг. Небо высокое и голубое, такого оттенка, которого не увидишь летом. Кажется, в доме опять кричит Наим.

Джон и Джин входят из сада в тот же момент, когда Ласло, возвратившись со школы, входит в дом. В гостиной он тут же замечает Мориарти.

– Вы – частный детектив? – спрашивает юнец.
Джон поднимает брови, с интересом ожидая, что тот ответит.
К удивлению, Мориарти не разыгрывает никакой репризы в ответ. Он смотрит на мальчика угрюмым тяжелым взглядом, опутывает его этой темнотой с ног до головы, потом отклоняется и вдыхает глубоко.
– Нет, детектив тот парень, – Мориарти не глядя кивает в сторону Джона, – а я с ним. Я не детектив.
Джон обращает внимание на Джину, рассматривающую Мориарти, потом Джина переводит взгляд с него, на Джона, и говорит:
– Странный он у тебя.
– Болеет, – машинально отвечает Джон, – и он не «у меня».
Джина хмыкает.

Ласло чудный парень, добрый и, как бы это ни было не присуще мальчикам, нежный. Он обнимает Джин и Роберта, будто утешая, будто утверждая, что все будет хорошо. Когда мальчик снимает блейзер, Джон видит синяки у него на руках. Он тихо спрашивает Джину, чем Наим избила его в этот раз.

Руками, она била его, выкручивала кожу на руках и трепала за волосы. Малец стоически терпел и не пошел жаловаться отцу. С мачехой у них всегда были напряженные отношения, Ласло очень любит мать, но не меньше он любит отца, и не хотел ранить того. Тем более, когда родился Бобби. Экономка уводит Ласло на кухню, чтобы покормить.
А потом Мориарти одним широким движением распахивает шторы на французском окне, ведущем в сад. Солнечный свет потоками льется в гостиную, выявляя, сколько на мебели фальшивой позолоты. Шелковые пионы загораются всеми цветами радуги. Джина и Роберт щурятся, ослепнув. Джон же ощущает дрожание в глазных яблоках, и берется активно растирать их кулаками, чтобы не допустить следующего скачка.
– Тошно, – поясняет Мориарти.

Джон не будет за него оправдываться. Тем более, и правда тошно в этом полумраке, пахнущем душегубкой.
Мориарти, заложив руки за спину, с видом знатока, рассматривает висящие на стене африканские сувениры – примитивные луки, стрелы, томагавки. Джон оставляет его внизу, и поднимается туда, где Наим воет за дверью. Ручки двустворчатой двери скручены цепью, на них висит амбарный замок.

– Наим, – зовет Джон, – Наим, поговорите со мной, я доктор.

За дверью слышны спешные шаги, и голос, голос горячечного больного спрашивает:

– С Бобби все в порядке?

– Я осмотрел его, Бобби в порядке, – спокойно отвечает Джон, – Ласло тоже.
Женщина за дверью притихает.
– Убирайтесь.
– Наим, с вами все в порядке? Не хотите впустить меня? Я много видел, я много знаю, я не удивлюсь, Наим.
– Чему вы можете удивиться, Ватсон? – хрипит голос за дверью, – Вас же можно уверить, в чем угодно. Мориарти реален!
Она насмешливо фыркает.
Читает газеты. А еще прислушивается к тому, о чем говорят внизу.
– Если вы откроете дверь, мы сможем это обсудить, – говорит Джон, а про себя думает, что сможет даже доказать ей, насколько она не права.
– Убирайтесь.
– Наим, вам нужно поесть, вы так долго не протянете.
– Боюсь, вы мало знаете о голоде и Африке, доктор Ватсон. Мы можем голодать достаточно долго.
– Наим, я просуну под дверь номер моего телефона, и как только вам понадобится моя помощь, просто позвоните мне, я знаю, у вас есть телефон.
Когда он просовывает бумажку, ее уголок продолжает торчать из-под двери даже тогда, когда Джон спускается по лестнице вниз.

На лестничной площадке лежит спаниель и смотрит на Джона печальными глазами. Когда пытается его приласкать, то понимает, что у спаниеля плохо шевелятся задние лапы, и тот по большей части ползает на животе. Потрепав несчастного по голове, Джон спускается вниз. В гостиной под пастелями Мориарти разговаривает с Ласло.

– Это рисовала твоя мама? – спрашивает Мориарти так, будто он добрый друг каждого человека.
– Да, – кивает мальчишка, глаза его наполняются слезами, – она нарисовала их, когда я был еще совсем маленький. Эту на Кубе, а эту здесь, в саду.
Мориарти смотрит на него так, что у Джона снова появляется то ощущение на позвонках, пробирающееся к голове, ощущение, которое он зовет страхом. У Ласло есть что-то общее с Мориарти, но не с сегодняшним, а с тем, которым он мог быть в юности. Возможно, он тоже потерял мать в таком возрасте, как знать.
– Ласло, а что с вашим псом? – спрашивает Джон, нарушая их мирный разговор.
– Заболел, – отвечает Ласло, с его ресниц скатываются мелкие капли слез, – раньше вообще не вставал, сейчас понемногу выздоравливает. Мы с папой его кормили из соски, он даже жевать не мог. И вообще…
Мальчишка теряется в присутствии Джона.
– …я распустил слюни. Простите, мне надо идти.
Джон рассматривает его, пока он идет к кухне, его походку, разворот его плеч. То, как он засовывает руки в карманы брюк.
– Пошли выйдем, – кивает Мориарти.

В саду Мориарти садится на садовую скамейку и, пошарив по карманам, выуживает из кармана пиджака сигареты и зажигалку, подкуривает, и с удовольствием затягивается, выпуская дым через ноздри.
– Я не твой доктор, но будь я твоим доктором…
– Ты бы меня убил, - заканчивает Мориарти.
– Я бы запрещал тебе курить.
– Все вы одинаковые, – отмахивается Мориарти, затягиваясь, – А мой фанатичный доктор имеет на тебя зуб.
– За что? – Джон приваливается к кованой ограде напротив Мориарти, заходящее солнце греет ему спину.
– За кофе, - усмехается Мориарти.
– Но у тебя… – Джон кивает головой в направлении не столь отдаленного прошлого, когда Мориарти сосал из бумажного стакана кофе из «Старбакса».
– Ну, доктор же не наблюдает…

Он, закрыв глаза, ловит солнечные лучи, подняв лицо к небу, вдыхает воздух, пропахший жженой листвой и стоячей водой. И веки его просвечивают на солнце, розовеют, и синие венки видны под кожей. А потом открывает глаза и улыбается такой улыбкой, будто она взаправдашняя. И снова живее всех живых, да так, что страх на позвоночнике охватывает голову Джона, пронизывает насквозь, тянет в движение, разрушить этот «страх» хоть чем-то, хоть как-то. Движение.

– Почему Джессика сказала, что меня уже отпросил с работы «мой близкий друг»? Мне пришлось доказывать, что я и правда в Сассексе по делам, а не провожу романтический уик-энд на Мальте.
Мориарти меняет улыбку с почти взаправдашней на противнейшею самодовольную.
– Не будь мальчишкой, Джим, – он складывает руки на груди, Мориарти отправляет окурок в пожухшую траву, – всем плевать, провожу ли я выходные с кем-то вроде тебя. Знаешь, даже мне плевать. Плевать, кто и что скажет. После того, как меня считали пособником маньяка…

Джон все же делает движение – не вставая с ограды, наклоняется к Мориарти, сидящему на скамейке, так, что может видеть поры у него на лице.

– Ориентация? Да это смешно.
Правда презрительное лицо того проводника – не очень приятно.
– Я даже не соврал, – Мориарти устало-серьезен, – сегодня суббота, уик-энд, и я катал тебя на синем кабриолете.
– Я тебя катал, – замечает Джон, выравниваясь, Мориарти корчит гримасу.
– В колчане не хватает стрел, – Мориарти лезет за новой сигаретой в карман, но под взглядом Джона, тяжело вздохнув и вспомнив своего доктора, кладет их назад, – это настоящие охотничьи стрелы. И их должно быть пятнадцать.
– А их?
– А их двенадцать.
– Что еще?
– Не гарантирую, что это кураре на наконечниках, но весьма может быть.
Джон ежится под прорывом ветра – солнце село, и садом завладевают ветер и сумрак, вползающий между стволов деревьев от озера.
– Как он провез через границу их?
– Скорее всего, их привезли на корабле со специями. Мы так, знаешь сколько всего.…
Посмотрев на Джона, Мориарти тут же стихает.
– Она отсасывала из ранки яд от стрел, – выдыхает Джон, запуская руку в волосы, – Почему мужу не сказала?
Мориарти пожимает плечами, мол «откуда мне знать». Запахивает пиджак плотнее.
– Видел, какой он веселый пришел?
Мориарти говорит вслух то, о чем как раз думает Джон. О Ласло.
– А над мамиными пастелями плакал, – добавляет Мориарти глухо.
– Он напоминает тебе тебя?
Мориарти вскидывается, но потом делает вид, что пытается разогнать холод. А потом кивает легко.
– Еще как. Я таких, как я, вижу за километр.
Джон думает, что если сейчас что-то спросит или скажет, то ему могут снести голову. Это неплохо, но не тогда, когда Джина не знает, как разрешить ситуацию.
– Он пытался отравить ребенка стрелой два раза, – начинает Джон.
– А третьим наконечником… он испытывал действия яда на псе, – кивает головой Мориарти.
– А потом выкармливал его из соски.
Мориарти на его тон поднимает голову и смотрит из стремительно опускающихся сумерек темными глазами. Будто обвиняя в непонимании.
– Он любит своего отца. А в вашей человеческой природе заложено совершать нерациональные поступки во имя того, кого любишь. А еще она била его.
– В «нашей» человеческой природе? – Джон поднимает уголки губ, – Интересно.
– Ну, а как ты назовешь поступок той черной, что сидит наверху? – Мориарти кивает наверх куда-то, – Она боится разбить сердце мужа, она боится быть отвергнутой, но она рискует жизнью ребенка. Объясни это.
– Тебе это важно? Зачем же тебе вникать в нашу человеческую природу?
Джона целиком охватывает то самое ощущение, что он зовет страхом. Потому что Мориарти поднимает руку и неосознанно касается пальцами того маленького шрама у себя возле глаза. Серповидного старого шрама, который был некогда, лет двадцать назад, рваной раной. Когда она начала отмирать у него – человеческая природа? С тем шрамом вместе?

Молчащими в наступающей ночи их находит Джина. Она высовывается из французского окна-двери и говорит:
– Пойдемте, Джейн приготовила ужин.
Джон поднимается. Мориарти остается сидеть и смотреть в пол. Джон проходит мимо, Мориарти не двигается. Под испытывающим взглядом Джины, Джон хлопает Мориарти по спине, и говорит:
– Пошли, надо поесть и закончить с этим.
Вроде выходит естественно.

За ужином Джон рассказывает, что Наим придется силой доставить в лечебницу. Пока Джон говорит с Робертом, Мориарти наблюдает за отражением Ласло в зеркальной двери духового шкафа. А, убедившись, легко кивает Джону. Мальчишка победно улыбается в стакан с соком.
После ужина Джон отводит Джину в сторонку, и в двух словах рассказывает правду. Мориарти в этот момент стоит за ее спиной, и смотрит тяжело на Джона. Глаза Джины расширяются, кожа бледнеет, точнее, сереет.
– И что делать, Джон?
– Вам решать, – кивает Джон, – я буду молчать, что бы вы не решили.
– Боже, Наим, – глаза Джины раскрываются еще больше, – Наим…

У дома раздается сирена полицейской машины. Джина подскакивает к окну, и говорит оттуда:
– Это констебль.
Джон видит лицо Мориарти, оно каменное, уверенное и даже не злое. Он просто смотрит, губы его плотно сжаты, глаза остекленели. На вопросительный взгляд Джона он отвечает поднятием брови.
– Найди Ласло, – говорит Джон ровно, не отрываясь от лица Мориарти, Джина бросается по лестнице вверх.
– Какого черта, Джим? Ты позвонил в полицию?
Мориарти отводит глаза, а потом снова смотрит на Джона, да так, что тот пятится.
– В его возрасте мне прощали слишком много. Собаку, соседского мальчишку, – Джон поднимает брови в немом вопросе, – и… это то, чего ты хочешь для своей подружки?
Мориарти расставляет руки в жесте «Ну и посмотри на меня».
– Его нет, – говорит Джина, бегом спускаясь по лестнице, тут же в дверь стучат, и Мориарти с ловкостью циркача распахивает ее перед констеблем.
– Клиент бежал, – говорит он весело.
В прихожей появляется Роберт и спрашивает, что случилось.
– Роберт, проверьте оружие, – вместо ответа требует Джон.
– Машина не отъезжала, – замечает весело Мориарти, – далеко не ушел.

Они бросаются в сад, во двор – не сговариваясь и не перекидываясь словом. Мориарти действует уверенно и слаженно со всеми остальными, и Джон не понимает, зачем ему это. Но это недолго занимает его мысли, потому что сад за домом залит лунным светом, каждое дерево и куст представляются черными тенями в облаке ленных лучей, и очень сложно заметить среди них тень – щуплого подростка. Джон дает себе задание – выманить Ласло, уверить его, что за провинность его не будут наказывать строго. Сейчас он боится констебля, и может совершить необдуманный поступок. Пару раз Джон путается в ветвях шиповника и, царапая руки, растягивается в мокрой траве. Чем ближе он пробирается к озеру, тем гуще становится молочно-белый туман, пробирающийся к дому от воды. На секунду Джон останавливается и осматривается по сторонам, втягивая в легкие запахи воды, осени и дыма.

Это происходит в один момент. Сейчас Джон вглядывается в подсвеченную луной тьму, а потом раздается выстрел, и свет в его глазах гаснет. Второй выстрел приводит Джона в себя, и он снова видит, куда бежать. А бежать надо к дому, стреляют совсем рядом с обветшалым замком. По лицу его хлещут ветви деревьев, и мокрая трава норовит стянуть его на землю и ударить головой о корягу. Потом Джон теряется и не знает, куда идти. В этой части сада густо разрослись деревья, и лунный свет мало рассеивает мрак. Света из окон дома тоже не хватает, чтобы осмотреться.

– Ласло! – зовет Джон, – Это доктор Ватсон, давай поговорим!

Джон слышит голоса, но не может разобрать слов, он подбирается на звук, и даже слышит голос Ласло – взрослый и серьезно-спокойный. А потом раздается еще один выстрел, Джон теряет способность слышать, но пронимает одно – цвета переключились, и в этот момент он видит тугую струю белой краски, выплескивающейся на черный картон. Она ложится на черную землю одной плотной полосой, а вокруг нее разлетаются мелкие белые капли. С расстояния полудюжины шагов Джону прекрасно видно, как в это пятно белой краски (Боже, КРОВИ!) падает констебль, имени которого он даже не узнал. Деревья и констебль (тело констебля!) нарисованы на черном фоне темно-синим маркером, не всегда перекрывающим черноту. Джон падает в траву, поскользнувшись на мокрых плитках садовой дорожки. Он бы засомневался, все ли в порядке с его зрением, если бы не ослепительно-белая кровь на траве. Если сильно напрячь глаза, можно увидеть темно-синие очертания констебля и белесое отверстие у него на теле. Джон слышит, как рядом пробегает кто-то черный, а потом слышит властный хриплый голос Мориарти:

– Я пристрелю тебя, если ты сейчас же не упадешь в траву, юноша!
Джон пытается встать, но в этой черноте в своих глазах, не знает, где земля, а где воздух, как встать и на что опираться. Его хватает только на крик.
– Не стрелять, Джим, не стрелять!
В черноте слышна возня, пыхтение, хруст сломанных веток и рвущейся одежды, а потом Джон слышит, хватаясь за траву и пытаясь подняться на ноги, удар о кость. Бьющуюся кость.
– Джим!
В полной темноте картона с синими тенями Джон, качаясь из стороны в сторону, приближается к луже белой крови, разливающейся из-под констебля, впитывающейся в осеннюю размокшую землю.
– Все в порядке, я вырубил его, – голос Мориарти спокоен и даже отдышка не такая сильная, как должна быть после потасовки.
– Что ты сделал? – Джон скользит на траве и падает обеими руками в белое. Подносит ладони к лицу, кровь белая и сияющая, от нее исходит какое-то мерцание, засвечивающее воздух вокруг. Джон сжимает кулаки, а потом разжимает. Сквозь белую кровь на ладонях проступают линии жизни Джона.
– Стукнул его пистолетом, – говорит Мориарти, а потом голос его доносится ближе, удивленным, – Джон, полисмен! Какого черта, Ватсон, чертов полисмен истекает кровью!
– Я, я не могу! – Джон протирает руками, испачканными в крови, глаза, давит на них, но нет никакого дрожания, и пути к отступлению нет, – Я ни черта не вижу!

Потом Джон ощущает запах Мориарти просто напротив себя, и чует его тепло под руками. Он протягивает руку, и касается лацкана его пиджака, оставляя белые кровавые следы. Теперь хотя бы Джон сможет видеть его в темноте, замаранного белым.

– Ватсон, – Джон шире открывает глаза, моргает быстро, – Ватсон!
Он чувствует, как Мориарти одной рукой хватает его за лицо, задирает голову вверх.
– Не вижу, все черное, – Джон вырывается из хватки, отклоняется назад, – а кровь белая.
Мориарти замирает, его лацкан в белой крови не движется. Потом Джон чувствует две руки на своем лице, потом на шее.
– Выстрели, – просит Джон, – пусть выключится.
– Разве что тебе в голову, – говорит хрипло Мориарти, а потом наконец-то находит то, что искал, и нажимает Джону на затылок с силой, способной раздавить череп.
И Мориарти выключает Это. Джон видит темный парк, но луна светит, как днем, и видно все, как под микроскопом. Глаза у Мориарти большие, как у испуганного ребенка, а кожа бледная и мертвенная. Но он все равно выглядит живым. Видимо, по глазам Джона он все понимает, и выпускает его из рук.
– Полисмен, Ватсон!

Джон бросается к констеблю, и слава Богам, его кровь больше не белая. Но тем не менее – горячая, и очень-очень быстрая. Потом Джон поймет, что все это заняло не больше тридцати секунд, с момента, как Ласло выстрелил в констебля, и как Джон бросился зажимать рану и проводить сеанс первой помощи. На выстрелы сбегаются домашние, но Джон не слышит их и не видит, Мориарти разгоняет их всех к черту, не позволяя даже переступить импровизированную черту – тропинку, выложенную плиткой, на которой растянулся Джон. Мориарти же вызывает «скорую» и полицию. Пока Джон помогает врачам грузить констебля в машину «скорой», Мориарти дает показания полисменам и, настораживая их, наблюдает, чтобы Ласло точно посадили в полицейскую машину. Роберт едет следом за полисменами, чтобы узнать о судьбе Ласло. Джина выпускает истерзанную Наим из комнаты наверху.

Душегубка смыкается над домом. Они приехали в дом, наполненный страхом и непониманием, и сделали из него очаг домашней катастрофы, семейного горя и повода для позора. Мориарти, вытирает кухонным полотенцем кровь с лица, выбрасывает его в мусорный бак. Джон умывается, вымывает руки, смотрит, как розовая вода стекает в сток, и пытается представить ее белой. Когда он сменяет в комнате для гостей свою окровавленную рубашку на серую футболку Роберта, то замечает в зеркале Мориарти, привалившегося к дверному косяку. Джон подходит к нему, и долго всматривается, пытаясь увидеть на лацкане его пиджака следы крови. Спустя несколько секунд, в которые Мориарти молча взирается на него, Джон находит лоснящееся от крови пятно на ткани. Нельзя, невозможно, чтобы он сумел разглядеть его в темноте сада.
– Поехали, Джон, последний поезд скоро, – говорит Мориарти, отворачиваясь в сторону.

Джина отвозит их на вокзал в Лемберли, где Мориарти покупает купе до Лондона. Джон даже не сопротивляется, тем более при Джине. У кассы Мориарти хлопает по карманам, и понимает, что потерял портмоне, пожав плечами, он расплачивается пластиковой картой, выуженной из внутреннего кармана пиджака. Джина тут же начинает мельтешить, и говорит:
– Я поищу и вышлю вам его в Лондон.
– Не стоит, – улыбается Мориарти.
– Но там ваши документы.
Мориарти безразлично пожимает плечами. Джина ничего не говорит Джону.
Когда они идут к перрону от касс (Мориарти идет чуть впереди), Джон говорит ей:
– Джина, прости, я не знал, что это так плохо закончится. Я принес вам одно горе.
– Джон, – она качает головой, и в свете прожекторов над перроном Джон видит, как осунулось ее лицо, – я не знаю, хуже ли это горе того, с которым мы встречали тебя. Сейчас я не могу ничего понять, это все ужасно, но я не знаю, хуже ли того, если бы Наим оказалась…
– Вот видишь, Джонни, каково ему приходилось. Они променяли его на новую жену, – Мориарти, внимательно прислушивающийся к разговору, оборачивается, и, расставив руки, как президент перед толпой, идет спиной вперед – глаза его безумны.
– Не буду за него извиняться, – говорит Джон, когда Мориарти запрыгивает в вагон, а они с Джиной остаются стоять на ночном пустынном перроне, – я и так порядком извинялся за Шерлока. Пойми, Джина, твой племянник – опасный человек. А теперь он хотя бы будет изолирован от людей. Поэтому не спешите его вызволять.
Глаза Джины округляются. Она отступает на шаг от Джона, и он понимает, что его совет не будет услышан. Не прощаясь, он всходит по ступенькам в вагон, но Джина в последний момент берет его за рукав, и он спускается на перрон.
– Джон, я не знаю, какие чувства… – Джина хмурит тонкие черные брови, – ты испытываешь к нему, но будь осторожен, это опасный человек. Не ошибись снова, Джон.
Джон хочет возмутиться и доказать (и он может доказать), что она не права. Презрительно фыркнуть, сказать, что чувства, как нервы, отмерли, да и вообще он больше чувств испытывает к ее не по годам прекрасной женской попе. А потом… он думает «ну и пусть», пожимает плечами, и, возвращаясь в вагон, бросает через плечо:
– Ошибиться? Снова? Ты же говорила, что Мориарти реален.

Джина не отвечает ему.

запись создана: 07.03.2013 в 00:15

---

Medicus et Defuncti 5 ч.

Галлюцинации

Джон узнает, что в Лондоне они будут под утро. Пытается возмутиться, но проводник объясняет, что это не экспресс, на котором он добирался в Чизмен, а рядовой поезд, и этот поезд кланяется каждой провинциальной станции. Он запирает купе и просит его не беспокоить.

дальше

В полной темноте в купе его ждет Мориарти. Лицо подсвечено белым сиянием экрана телефона, он с треском клавиш пишет смс. Джон вспоминает, что ему тоже нужно осуществить пару звонков, и тянется к выключателю.
– Не надо, - останавливает его голос Мориарти, – голова болит.

Джон опускает руку и выуживает наощупь телефон из карманчика своего рюкзака. Тем временем поезд трогается от станции Лемберли, и купе расчерчивают квадраты света, падающего из окна. Джон звонит Джессике, и спрашивает, когда ему можно отработать пропущенную смену. По его тону Джессика о чем-то догадывается, и спрашивает, все ли у него в порядке. Джон закрывает глаза, откидываясь на мягкую спинку сидения, и отвечает, что ситуация поправима. Потом Джон звонит Лестрейду, и сначала слышит в трубке окрики вроде «Может мне еще показать тебе, как ограничительную ленту натягивать?», а потом интересуется, какое наказание ожидает подростка, совершившего нападение на полицейского и покушавшегося на жизнь младенца. Тут уже и Лестрейд спрашивает, все ли у него в порядке, Джон раздраженно отвечает, что раз уж он спрашивает такие вещи, то дело дрянь. Лестрейд отвечает на поставленный вопрос, а потом спрашивает, куда вляпался Джон. Никуда Джон не вляпался, просто в семье крупные неприятности. Он отключается и долго смотрит в окно на проплывающие в лунном свете поля. Мориарти спрашивает, во сколько Лестрейд оценил прегрешение юного Ласло.

– В пять-шесть лет детской колонии, – отвечает Джон.
– Мало, – констатирует Мориарти.
– Почему тебе так важно избавиться от него? Чуешь конкуренцию?
– Бедность не должна плодить бедность, а я не должен допустить расплод…

«Себя», – думает Джон. А зло не должно допустить расплод зла.

Потом луна скрывается за облаками, и за окном видна лишь темнота, прерываемая огнями далеких деревень. В купе темнота смыкается полностью – Мориарти выключает телефон, и, повозившись, устраивается на своем сидении. Джон ложится тоже, выровнявшись на спине и положив руки по швам, пытается настроиться на домашнюю волну «тепло и темно», и у него должно получиться, потому что купе даже больше похоже на утробу, потому что теснее квартиры на Бейкер-стрит. Но тихое дыхание Мориарти возит по коже Джона наждаком. Каждый вдох и выдох отдается в нем тем самым чувством, что Джон зовет страхом. А еще, наверное, после того, как Джон сегодня потерялся в темноте, она больше никогда не будет ни привлекательной, ни безопасной. Потому что из-за нее чуть не погиб человек, когда Джон не мог оказать ему помощь.

– Не бойся, Джонни, говорит Мориарти из темноты, чуть растягивая слова, и делаясь похожим на старого доброго Мориарти, – я не убью тебя во сне, мой пистолет замаран кровью. Спи.
– Бойся, чтобы я не убил тебя во сне, – тихо отвечает Джон, – мистер Раскрошенный Череп, мистер Я Не Пил Сегодня Таблетки И Доктор Не Поставил Мне Капельницу С Витаминами. Мне даже пистолет не понадобится, чтобы тебя добить.
– Ты не убьешь меня, Джонни, – усмехается из темноты Мориарти.
Джон складывает руки на груди и смотрит в темноту, где-то там над ним потолок.
– Проверь.
– Я проверил. Ты не убил меня, хотя я был без сознания. Ты не в состоянии, Ватсон. У тебя рука не поднимется.
– Почти уверил, – Джон сжимает кулак, чтобы проверить, все так ли сильны его руки, и сможет ли он удушить Мориарти, – но нет.
Они замолкают, замолкают надолго, а потом Джон, понимая, что проваливается неумолимо в сон, говорит в темноту:
– Что ты сказал ему? Как заставил прыгнуть? Какие слова ты нашел для него? Что падать – не страшно?
– Не имеет значения, – тут же отзывается Мориарти, - он бы прыгнул, даже если бы я не уверял. Потому что он хотел прыгнуть, потому что ему нужно было прикинуться мертвым до поры до времени.
– Джим, он мертв, – устало проговаривает Джон.
– Нет, – говорит Мориарти и все снова стихает.

– Просто ты не хочешь меня убивать, – делает вывод Мориарти спустя тонну темноты и тишины, нарушаемой лишь дыханием обоих, – я даю тебе что-то, что давал Холмс.
Джон даже не будет возражать, кивая в темноту, а Мориарти продолжает.
– Я напоминаю тебе о тех временах…
«Ложь, – думает Джон, – ложь». Этот Мориарти меньше всего напоминает о «тех» временах.
– Тебе нравится быть со мной.
Джон улыбается в темноту. Скорее, ему нравится тот переплет, в который он попадает из-за Мориарти. В этом лежании в темноте, например, нет ничего, что нравилось бы ему.
– Кого ты хочешь этим удивить? – Джон поворачивается набок, и смотрит во тьму, туда, откуда доносится голос, – Ты прав, я не отрицаю. Но что заставляет тебя быть сейчас здесь? Что заставило тебя потащиться вслед за мной в Сассекс?
– Скууучно, – тянет Мориарти, копируя точь-в-точь Шерлока Холмса.
– Я слышу, как ты врешь, – парирует Джон.
Мориарти молчит, и Джон, сев на сидении и наклонившись вперед, чувствует его запах – сигарет и пыли почему-то. А потом они пролетают, не останавливаясь, мимо какой-то станции, и фонари освещают купе на пару секунд. Джон видит, что Мориарти сидит просто напротив него и остекленевшими страшными глазами смотрит в упор. Джон отшатывается.
– Белая кровь, Джон?
Джон набирает воздуха в легкие. Белая кровь, Джим.
– Я же военврач. Я контуженый военврач.
Губы его пересыхают, и глаз начинает нервно подергиваться.
– Все стало черным, Джон. И только отдельные предметы проявились светло-серым, и ты ничего не видел. А потом мальчишка выстрелил, и кровь стала белой, да? – Мориарти говорит шепотом, таким тихим и прерывистым, что Джону приходится вслушиваться сквозь шорох колес, соприкасающихся с рельсами. Он облизывает губы.
– Нет. Все стало черным, и только что-то было темно-синим.
– А до этого?
Шепот снижается все сильнее, и Джона целиком охватывает то самое чувство, что он привык звать страхом, только это не страх. Страх – это то, что он ощущал, когда понял, что не может спасти констебля по фамилии Гиллиан. Страх, когда Мориарти пообещал убить Гарри и Пэтти. А это – не страх.
– А до этого все было серое, – Джон вовремя замолкает.
– Но? – требовательно.
– Но не ты, – выдавливает из себя Джон.
До него доносится судорожный выдох сквозь зубы. Джон замирает. Потом он слышит не менее судорожный вдох, и отдал бы немало за еще один пролетающий мимо фонарь, потому что ему нужно видеть.
– Я тебе расскажу, – хриплым шепотом говорит Мориарти, и Джон слышит шорох ткани – шорох снимаемого пиджака, – Думаешь, твоя контузия рассосалась просто так? Думаешь, просто отбросил трость, Джонни?
Его голос захлебывается сам в себе. Джон слышит движение, улавливаемое тепло становится ближе, и запах пыли и табака усиливается.
– Вот здесь, Джон, – теплые пальцы погружаются в его волосы, и Джон дергается от неожиданности назад, но Мориарти не отпускает, продолжая давить на затылок, – есть кое-что, заставляющее цвета в твоей голове переключаться. Вот куда делась твоя контузия.

Джон смотрит в темноту, понимая, что в нескольких сантиметрах от него лицо Мориарти, но деться некуда.

– Но это не так легко, потому что ты себе череп не простреливал. А я простреливал.

Второй рукой он находит плечо Джона и спускается к запястью, отрывает руку, вцепившуюся в край сидения, и, как когда-то тянет к себе, кладет на затылок. И Джон, погружаясь пальцами в жесткие волосы, находит прежние и ничуть не изменившиеся выпуклости и шрамы на коже. В полной тишине он изучает их кончиками пальцев, пока его не прерывает судорожный всхлип и стон на грани рыка. Джон пытается выдернуть руку, но Мориарти продолжает прижимать его запястье к голове. А его вторая рука тем временем смещается с затылка Джона, обрисовывает контур уха, а потом, наткнувшись на морщины у глаз (Джон морщится и пытается сдержать себя) долго исследует их подушечками.
К доктору Джону Ватсону приходит понимание, какое чувство он называл страхом все эти дни. И к нему приходит настоящий страх.

А вслед за страхом в третий раз за день приходит Это. Это приходит тягучей волной снизу вверх, Это заставляет его кожу гореть. Когда Мориарти касается его лба своим, Джон закрывает глаза, а открывает их… и уже больше не темно. Все вокруг черно, но Мориарти натурален, как кино 3D. Его кожа цвета сливок, и только глаза – провалами в ночь, в темноту. Его лицо поддернуто дымкой, оно немного поплыло в чертах и границах. Между белесых губ появляется ярко-алый кончик языка и проводит по верхней губе, стирая налет. Джон видит это будто со стократным зумом, хотя ближе уже и некуда. Его пальцы вновь находят то самое место у Мориарти на затылке, и он просто делает это – нажимает.
Оказывается, в этот раз, как и в первый, звуки тоже цветные, и стон Мориарти вырывается у него между губ искрящимся белым облаком, лицо искажается под наплывом… невозможно сказать вслух, чего. Джон закрывает глаза, и опускает руку, пользуясь моментом, пока он его не держит, стараясь совладать с собой. Теперь он видит, что Мориарти, склонившись над ним, упирается коленом в сидение, на котором сидит Джон. Мориарти отстраняется от него, и Джон видит свое отражение в его черных глазах – и он сияет, будто покрытый радужной пеленкой, будто заключенный в мыльный пузырь. У него-из-глаз-Мориарти лицо, высеченное из белого камня, и глаза, налитые медом и солнцем.

– Лучше бы ты хромал, да? – насмешливо утверждает Мориарти, убирая руки с его затылка, слова вылетают синими потоками лжи.

– О, Боже, нет, – выдыхает Джон, и притягивает Мориарти за шею к своему лицу, тот не сопротивляется.
Джон рассматривает себя в его глазах.

– Ты видишь меня таким? – спрашивает Джон, вопрос оседает голубоватой пыльцой на губах Мориарти.

– Я не вижу тебя, здесь темно, как в подвале у хасидов, – отвечает Мориарти, – я тебя галлюцинирую, Джонни. У меня на затылке все нервные окончания наружу.

Его слова ложатся на губы фиолетовым искрами безумия.

И Джон собирает их. Губами, потом языком. Галлюцинация эта только зрительная, потому что на вкус эта пыльца на его губах – пыли и табака.

А потом поезд останавливается слишком резко, для такого мирного поезда, и огни станции освещают купе. Мориарти моментально оказывается на противоположном сидении, прижимая руку к лицу, к губам. Вид у него такой, будто он снова играет в испуганного насмерть Ричарда Брука, и сейчас возьмется доказывать, что его преследуют, а потом пойдет нажалуется проводнику на соседа. Джон и не замечает, как цветное наваждение рассеивается, оставляя темно-коричневую отделку купе, синие чехлы на сидениях и черно-белого Мориарти напротив.

– Говорил же, Джонни, тебя ведет от моего затылка, – громко, самоуверенно.

Джон усмехается, потом смеется, потом его пробирает страх, но продолжает смеяться.

– От звуков, которые издаешь, – серьезно замечает Джон.

Лицо Мориарти снова застилает та пелена, что Джон видел, когда видел цвета, но теперь это не галлюцинация. И единственное, что ему остается – выскользнуть без промедлений в коридор, и стоять, подставляя лицо ветру, врывающемуся в раскрытое окошко, пока то, что он, дурак, звал страхом, не уляжется внутри, не стихнет. Около трех ночи ему приходит смс, в ней пара слов: «Спасибо за жизнь моего ребенка, доктор Ватсон. Наим». Джон улыбается. В Лондоне он ждет, пока все покинут свои купе, и только потом возвращается за вещами. Купе пусто. Не включая свет, Джон забирает рюкзак и ветровку.

запись создана: 07.03.2013 в 00:22

---

Medicus et Defuncti 6. ч

ПостПостапокалипсис

А мир все не обрушивается и не обрушивается. «Это я в шоке, – думает Джон, ложась в кровать, – завтра придет осознание». Завтра утром он просыпается в чудном расположении духа, потягивается в постели, а потом вспоминает, но осознание все не приходит. Иногда он закрывает глаза, и во рту образовывается привкус табака и пыли. Больше не происходит Это, да и привкус пыли и табака рассеивается. Джон по-прежнему работает, и Джессика словом не поминает его «близкого друга», Джина все же присылает портмоне Мориарти, и в нем оказываются документы на имя Джима Смита и пара сотен фунтов. Джон откладывает деньги в специальный отдел своего кошелька, а портмоне вместе с документами выбрасывает в мусор по дороге в больницу. Тот день в Сассексе оказался последним теплым днем осени, и теперь Джон спасается от холода, выкручивая термостат на полную мощность. Он даже подумывает о том, чтобы реанимировать любимые некогда вязаные свитера, но отметает этот вариант. Пэтти бы просто раздел бы его и выгнал под дождь голым по пояс. Лондон как-то затихает, уменьшается количество пищевых отравлений (жара спала), увеличивается количество суицидов (депрессивная погода). Одна из неудавшихся самоубийц, открыв глаза посреди процедуры очищения желудка, говорит, смотря на Джона: «Мориарти реален!». Джон смотрит на Пэтти устало, Пэтти смотрит на Джона, а потом Джон, поглаживая дуреху по волосам, слипшимся в сосульки, нежно говорит: «Это фикция, дорогая, это все ложь».
Лживая фикция Мориарти приходит проверить, не вернулся ли Шерлок, в конце ноября. В самый темный ноябрьский день, когда вода льется за окнами водопадом, а гром располосовывает воздух третий час подряд.
Джон выбирает этот день для посещения одной из своих пациенток. Доктор Ватсон помнит, что его лучший друг умер, сбросившись с крыши, потому что Джим Мориарти, человек-фикция, загнал его в угол, а потом загнал в этот же угол Джона, и Джон поддался на провокацию. Он все это помнит, но душа его наполняется радостью и светом, когда он осознает, что он – настоящий доктор, он оброс благодарными пациентами, его пациенты становятся его друзьями, и к Рождеству его ждет много маленьких приятных подарков под елкой, и на Рождество к нему придут в гости друзья. Сегодня он идет навестить одну из своих любимых пациенток – семнадцатилетнюю Марину. Месяц назад Марина, наглотавшись снотворного, влезла в пенную ванну и надеялась там почить с миром. Но в тот день было не суждено – на ее жизненном пути ей встретилась горничная, а потом ей встретился доктор Джон Ватсон, выбивший из нее все токсины, а потом и всю дурь. Марина была доказательством утверждения, что богатые тоже плачут. Одинокая, несчастная, забытая родителями, закормленная деньгами, как откупными. Лежа у Джона в процедурной, подключенная к капельнице с витаминами, со следами рвоты на лице, она рассказывала, что право покончить с собой – общечеловеческое право каждого индивида, и никто, горничная или доктор, не смеют его у нее отнимать. Пэтти, наконец-таки почитавший о Джоне в интернете, с опаской поглядывал то на доктора, то на Марину, но в конечном итоге Марина не признавала никакого доктора кроме Ватсона вплоть до выписки. Она звонила ему и обсуждала, нужно ли ей принимать те или иные, выписанные ее лечащим врачом, медикаменты. Именно ей Джон впервые показал сам, хотя она его не узнала. Он плюхнул ей на колени ноутбук, и дал прочитать пару интернет-публикаций с развенчание м мифа о Шерлоке Холмсе и докторе Ватсоне.

– Я после этого всего ни на миг не подумал закончить жить, – сказал Джон Марине, смотрящей на него большими глазами, – а стоило бы. Так чем твоя жизнь хуже моей? В ней нет смысла? Открою тебе большую тайну, ни в чем в этом мире нет смысла, детка. Ты просто берешь, и придумываешь смыслы специально для себя. Я спасаю жизни таким, как ты, потому что я доктор. Это мой смысл. Определись со своим.

Джон помнит, в какой ветреный дождливый день привезли Марину. Позже она говорила, что именно погода подтолкнула ее на суицид. Сегодня, в день, гораздо более холодный и мерзкий, Джон направляется к ней, чтобы посмотреть кино и выпить какао с зефиром. Живет Марина одна в огромной квартире на тридцатом этаже небоскреба, и из ее окон открывается вид на «Лондонский глаз». После Индианы Джонса и зефира Джон прощается с похорошевшей Мариной у двери, и выходит в холл. Стеклянные стены холла прикрыты пеленой дождя, но сквозь них видны огни бизнес-центра, расположившегося за высоткой. Джон пересекает холл, по размерам годный для игры в гольф, к лифтам на другой стороне дома, скользящим прозрачными капсулами по фасаду. Небо серое, земля серая, стекло стен тоже серое из-за воды, весь холл серый. Весь мир серый. И только Джим Мориарти, засунувший руки в карманы брюк костюма от «Westwood», – черный. Стоит к Джону спиной и вглядывается сквозь воду на улицу и прохожих внизу. Джон узнает его даже не глазами – каким-то особым чутьем на Мориарти. К тому же два месяца миновало, пора и про Шерлока узнать.
Если Мориарти и слышит его шаги, то не подает виду. Джон останавливается за его спиной, и говорит над ухом:

– Шерлок Холмс все еще мертв, Джимми.
– Это тебе так кажется, – отвечает ничуть не удивленный Мориарти.
Ни запаха табака, ни пыли, ни витамина С внутривенно, от него пахнет дорогим парфюмом, и Джон кривится, отходя подальше, устремляясь к лифтам.
Не успевает он отойти и на пару шагов, как Мориарти, оторвавшись от вида внизу, говорит, обернувшись:
– Вопрос, Ватсон.
– Валяй, Джимми-бой.

Их голоса дробятся, разливаясь эхом. Гудят, как ветер в турбине.

Снова Мориарти. Снова дорогой костюм, шелковый галстук в серую и синюю полоски – новый тренд сезона. Только синий камень со сполохами внутри вывешен на серебряной цепочке поверх галстука, как украшение у дамочки на приеме.
Та же, что и полтора года назад, мимика, те же жесты, одно выдает – голос уже не способен ни на какие перепады, не способен выдать визгливую нотку, которые он раньше так любил, больше не способен крикнуть во всю глотку. Нет, детишки, не стреляйте себе в голову.

– Как ты называешь меня внутри своей головы?

Джон останавливается посреди холла, осматривает Мориарти с головы до ног. Умница, вернул все на круги своя – костюм, мимику, замашки. Восстановился за полтора года, работал, наверное, над этим, как прокаженный.

– Мертвец.

Лицо Мориарти вытягивается слегка. Джон видит, что он хочет выдать какую-то из своих гримас, но у него ничего не получается.

– Я рассчитывал на «Джимми», – говорит капризно, но голос больше не способен на дамские вибрации, и получается весьма правдоподобная хриплая жалоба на жизнь.

– Тебя утешит, что после путешествия в Сассекс я тебя вообще никак не зову внутри своей головы?

– Почему же?

– Вместо слов у меня возникает образ, – Джон разводит руками в жесте «вот такая беда».

– И какой же? – Мориарти делает шаг вперед, отлипает от злополучного окна.

– Не дури, Джимми, – Джон усмехается краешком губ, – разве есть варианты?

Мориарти замирает, его глаза стекленеют, а лицо поддергивается той самой дымкой, которую так хорошо помнит Джон. Он молчит, засунув руки в карманы брюк, а потом говорит, смотря мимо Джона, в серые плитки на полу:

– А у тебя в тот момент было такое лицо, будто ты знаешь меня по-настоящему, но все равно…

Вместо продолжения он облизывает верхнюю губу быстрым движением языка. Джон делает два шага назад, сжимает кулаки.

– Больше никаких галлюцинаций, Джимми-бой?

– Совершенно реальный мир, – Мориарти мотает головой, – Скууучно.

– Не пристало таким мальчикам, как мы, видеть мир, раскрашенный пастелью, Джим.

Джон пятится к лифтам, но Мориарти снова его окликает:

– Ты любишь ловить рыбку, Джон?

– Комары, мухи, спать на земле – с меня стало достаточно еще в Афганистане.

– А если здесь и сейчас со мной?

– Думаю, я откажусь.

– Думаю, я знаю, где живет твоя сестра.

Джон выдыхает шумно через нос. Ведь не убьет он Гарри, не убьет, но сам факт шантажа не оставляет выхода.

– Расскажи мне, а то я плутаю во дворах каждый раз, когда пытаюсь найти ее квартиру.

– В проулок у книжного, потом пятьсот метров прямо, и третий подъезд голубой двухэтажки.

Больше Джон не шутит.

Мориарти молча отворачивается к стеклу, вглядываясь в редких прохожих внизу. Джон сначала следует его примеру, а потом перестает беспокоиться за что либо. Перед его лицом течет вертикальная река, и это то, на что стоит посмотреть. Если повернуться к Мориарти, то можно увидеть, как по его лицу скользят теневые потоки воды. Так, как в черно-белом кино делали с Гретой Гарбо. Грета грустит, на ее лицо падает из-за мокрого окна тень капель. По лицу Мориарти вода течет потоком, Джон понимает, что и по его лицу тоже.

За их спинами загорается ртутный свет у лифтов, как подсветка в аматорском театре. На секунду Джон перестает видеть воду за окном, он видит их с Мориарти отражения в стекле, как в пятиметровом зеркале. Джон кажется старше своих лет в этом плаще – как черный гриф над обрывом, с поднятым воротником (он собирался бежать под дождем до проспекта, где можно остановить кэб) и черном шарфе чуть ли не до рта. Вообще он стал намного старше за последний год – прорезались морщины у рта (угрюмые) и у глаз (веселые), а глаза… будто у старого пограничного пса, сосланного на пенсию. Зато Мориарти не изменился ни капли. То есть, если сравнить его с Мориарти в бассейне – то ни капли, будто не было этих лет и этого выстрела в голову. А если его сравнивать с самим собой полугодичной давности (когда он пришел к Джону, наверное, из-под капельницы), чтобы выяснить, где же Шерлок, то он… снова постарел, перестал быть юнцом, снова огрубел в чертах лица, снова осатанел немного, ну, как и положено порядочному Мориарти. Но главное не это – в отражении Джон видит, что синий камень точь-в-точь такой же, каким он впервые увидел его на кухне Бейкер-стрит, когда все стало серым. Камень в ртутном свете яркий, живой, глубокий. Как море, как вселенная, как глаза Элис, его первой девушки, как… новая жизнь. Что это значит? Но она там, жизнь внутри камня, что бы это не значило.

– Ответишь еще на вопрос, Джон?

Джон переводит взгляд с Мориарти в отражении на настоящего Мориарти, тот косится на него, пытаясь не выпустить улицу из виду.

– Только если ты ответишь на мой.

Они стоят, заложив руки за спину, и пялятся в окно, Джон на секунду поднимает руку стащить шарф пониже, а потом снова смыкает пальцы в замок за спиной.

– Не могу обещать, Джон. Я же криминальный гений, и не могу отвечать на все вопросы.

– Поверь, – Джон усмехается, – сможешь.

– Хорошо, – соглашается Мориарти, – скажи, почему ты обещал не возвращаться в Шотландию?

– На мне висит убийство.

– Нет.

– Ограбление винной лавки.

– Нет, – раздраженно говорит Мориарти, и бросает на Джона горящий взгляд.

– Там осталась девушка, от которой у меня ребенок.

– Нет? – вопросительно, но с надеждой – Джон понимает, что такую возможность криминальный гений не учел и не проверял по своим каналам.

– Джим, там все гораздо проще, чем ты думаешь, – они смотрят друг на друга пару долгих секунд, потом Джон отворачивается к стеклу, – это шотландская глубинка, Джим. Меня так достала шотландская глубинка, что я поклялся не возвращаться туда никогда. Я не Шерлок Холмс, у меня нет секретов. Я очень простой человек, Джимми.

– Нет, – шепотом отвечает Мориарти, – что ты хотел спросить?

– Откуда это? – Джон смотрит на серповидный шрам у правого глаза Мориарти, в полумраке холла кажущийся легкой тенью.

– Что? – Мориарти прищуривает глаза в недоумении.

И тогда Джон указательным пальцем отмечает у него на коже, где находится шрам. И он понимает. Отворачивается от окна, смотрит на Джона ничего не выражающим взглядом, а потом криво усмехается:

– А говоришь «простой человек», Джон. Таких простых, как ты, Джон, контрразведка США сажает на допросы северокорейский дипломатов.

– И все же? – Джон криво усмехается, неплохой комплимент ему отвесили.

– Рассказать тебе всю историю моего несчастливого детства?

– Да я сам догадываюсь, – Джон пожимает плечами, – отчим или мачеха, обеспеченная семья, безразличие и спонтанная ярость.

Мориарти шумно вдыхает носом, сжимая руки за спиной все сильнее. И этот судорожный вздох мало напоминает те вдохи, которые он выдавал в купе поезда.

– Ну и что тебе рассказывать? Ты и сам знаешь.

– Я хочу знать все, – Джон рассматривает его отражение в стекле, и лицо Мориарти по-настоящему злое.
– Я разозлился и разбил трюмо матери. Отчим…

Мориарти беспечно кивает головой, мол, «смешная история, Джон!» , но Джон, возможно, не так и прост.

– У него были овчарки, и он попробовал дрессировать меня, как овчарку. Тыкая лицом туда, где «нашкодил».

Джон ярко представляет эту сцену – щуплый Джимми-бой и здоровенный мускулинный собачник, куски стекла, перепачканные кровью.

– Тогда тебя звали Джимми?
– Меня всегда звали Джеймсом. Не всегда Мориарти, но всегда Джеймсом.
– Что ты сделал с ним потом? С отчимом?
– Он сам, его застрелили на охоте. Но если ты хочешь знать, что я сделал бы с ним сейчас, останься он жив…
– Вряд ли, – перебивает Джон на полуслове.
Они надолго замолкают. Джим не отрывается от окна. Джон принимается ходить за его спиной, отмеряя шагами длину холла. У Мориарти железная выдержка.
– Расскажи про камень, – говорит Джон, проходя за его спиной.
– Это наживка на нашу рыбку, Джон, – отзывается тот гулко.
– Не втягивай меня в свои дела, Джим.
– Но ты же втягивал меня в свои, – беспечно пожимает плечами тот.
– Ты втягивался сам. И я помогал людям.
– Может, я тоже помогаю одному человеку.
– Вряд ли, – снова отрезает Джон, не прекращая ходить.

Прильнув к стеклу, и чуть ли не расплющивая о него нос, Джим говорит весело:
– Джонни, рыбка плывет на наживку!
Он отскакивает от окна и хлопает в ладоши, поворачивается к Джону, потому что наконец-то может оторваться от окна. Джон не рад, что сейчас случится какая-то неприятность, и он сможет, наконец, распрощаться с этим холлом.
– Джим, ты планируешь кого-то убить?
Джон перестает кружить по холлу и останавливается напротив Джима.
– Нет, кто-то планирует убить меня, – солнечно улыбается Джим.
– И убьет?
Джон прямо смотрит в его лицо.
– Тебя не интересует, убьет ли он тебя?
– Нет, – честно отвечает Джон.
– Не убьет. Мои ребята на лестнице. Трое. Постараюсь, чтобы никто не умер, Джон.
– Хорошо. Там за дверью, – Джон кивает на дверь Марины, – девочка, которой я спас жизнь. Не сделай мой труд напрасным.
– Смотри, смотри, поплавок поднимается наверх! – Джим указывает на прозрачную капсулу лифта, поднимающуюся к тридцатому этажу.

Джим нервно теребит камень на цепочке, наблюдая, как световая полоска, обозначающая прогресс движения лифта, поднимается вверх. Джону тоже отчасти передается его волнение. Но он отходит к стеклу, когда Джим устремляется вперед, к лифтам, понимая, что это не его бой. Это война Джимми, и пусть он сам играется в солдатиков.
На тридцатом этаже лифт останавливается, и в те несколько секунд, пока он стоит, но дверь не открывается, у Джона снова появляется предчувствие, что добром это не кончится, точно так же, как было с Ласло. Джим левой рукой прижимает к галстуку камень, закрывая его от посторонних глаз. Его правая рука готова потянуться к кобуре – Джон видит выпирающий из-под пиджака пистолет.

Лифт открывается, и человек выходит из ярко освещенной коробки в ртутный полумрак холла. В вытянутой вперед руке он держит пистолет. На человеке короткий синий плащ, тяжелые военные ботинки, у него по-военному короткая стрижка, но Джон со своей позиции у окна сразу узнает Шерлока Холмса. И ему не остается ничего, кроме как совершенно искренне сказать:

– Хах!
– Камень! – требовательно кричит человек, кричит Шерлок Холмс.
– Холмс! – радушно простирает к нему руки Джим.
– Мориарти!

Джон наблюдает за всем этим театром абсурда со стороны, и эти взаимомастурбирующие восклицания двух гениев вгоняют его в тоску. А потом еще на его смешок оборачивается Шерлок.

– Джон! – восклицает он потрясенно, и Джон отшатывается, будто ему под ноги кинули дохлую мышь.

Он выходит из сумрака, подходит к Джиму, и, заслоняя его от Шерлока (мало ли, вдруг он обрел ум и разумно решит пристрелить ублюдка сразу, не размениваясь на взаимное гениальное надрачивание), а ему еще нужно сказать это крысе пару слов. И он говорит их, смотря в окно, на поредевшие струи воды:

– Ну, молодец, доказал, – лицо Мориарти тускнеет, – если бы мы поспорили на серебряный шиллинг, я бы, не сомневаясь, вынул бы его из кармана.

– Если тебе интересно, – Мориарти повышает голос, чтобы и Шерлоку было слышно, да он и говорит только для Шерлока, – мне пришлось поставить мисс Адлер в такое положение, что без этого камушка ей прямая дорога в ад. И что я вижу? Это же воскрешенный Иисус!

Джон понимает, почему ему казалось, что в камне живет жизнь. Жизнь живет. Жизнь Ирен или жизнь Шерлока, но она там есть. Камень смотрит на него с рубашки Мориарти синим глазом, и Джон снова чувствует знакомое дрожание в глазных яблоках, но нет, он сможет это побороть.

– Джон отойди оттуда, если можешь! – просит Шерлок.

– Почему ты не поставил в такое положение меня? Как-то это оскорбительно, – Джим делает глаза больше, – что ты посчитал мисс Адлер более важной для Шерлока, чем я.

Джон говорит тихо, утробным шепотом, чтобы не дай Бог эхо не донесло его голос до Шерлока. И Мориарти отвечает ему таким же шепотом, чуть наклонившись вперед:

– Я не хотел приносить тебе лишних страданий, Джон.

И Джон понимает, что это все, это конец. Что он должен обрубить концы, отделить эту капсулу неприятностей, которая называется Джим Мориарти и Шерлок Холмс, и выбросить подальше от себя, чтобы она не лопнула под натиском страстей, отравляя все вокруг него – Пэтти, Джессику, Марину, Джину, потому что он не готов с ними расстаться.

– Осторожно с Мариной, Джим. Я люблю, – лицо Джима принимает неописуемое выражение, и сердце Джона заходится в адском ритме, граничащем с тахикардией и предынфарктным, – эту девочку.

Джон оборачивается, и луной в беззвездную ночь, софитом на сцене, лампой в кабинете Лестрейда, лицо Шерлока светит ему в глаза. Лицо вопрошает, излом бровей как бы говорит «Джон, что ты здесь забыл, Джон?». Но Джон достаточно долго считал Шерлока мертвым, он полгода, считай, только тем и занимался, что придумывал, как встретит чертова сукина сына, когда тот вернется. Потом Джон около года считал Шерлока мертвым, но придуманные варианты тут же встали в голове, как солдатики, готовые броситься в битву. И из полной коробки вариантов Джон выбирает, по его мнению, самый достойный – по широкой дуге молча обходит Шерлока, устремляясь к лифтам и молясь, чтобы тот, на котором приехал Шерлок, еще оставался на тридцатом этаже.

А Шерлок помолодел, как Мориарти когда-то. Смерть их, что ли, молодит? Или полтора года без Джона? Как-то обидно, что Джон постарел за это время, а господа гении только помолодели. Джон держится молодцом, и походка его по-военному ровна, когда он ровняется с Шерлоком. Наверное, нужно ему сказать, что у Джима там три человека на лестнице и пистолет в кобуре на боку. Но он, наверное, догадывается. Сердце поднимается к горлу, и, минуя Шерлока, он слышит его властное:

– Джон, что…

Он, не останавливаясь, поднимает руку вверх, требуя тишины, и, не смотря на Шерлока, говорит:

– Я его поцеловал.

Поднятая рука указывает на Мориарти за спиной.

Эти двое в холле замолкают. Джон нажимает на кнопку «вниз», и умница-лифт тут же открывается, пропуская его в испепеляюще-белое сияние. Джон входит, поворачивается к холлу лицом, и видит, как оба гения смотрят ему вслед. Шерлок Холмс опустил пистолет, у Джима Мориарти в кулаке болтается ослепительно-синий камень, жизнь перетекает из него в Шерлока. Сердце Джона останавливается в горле. Он смотрит в самодовольное лицо Джима, раздувающегося от гордости за себя-молодца.

– А его, – Джон кивает легко на Шерлока, – никогда даже не хотел.

Лицо Джима озаряется победно.

– Но все равно он мой лучший друг.

Джон нажимает на единицу, обозначающую первый этаж, и серебристые створки медленно сходятся, отрезая по кусочку картинки в холле. Лицо Джима мрачнеет, брови Шерлока сходятся под немыслимым углом. Двери отрезают Джона от холла, и лифт устремляется вниз. На секунду сдерживаемое дрожание в глазах пропадает, и Джон видит ослепительно-белые стеклянные стены лифта с углами, прорисованными черным маркером, рубиновую цифру 18 на электронной панели этажей, и воздух, горящий белым. Потом он берет себя в руки, сжимает ткань плаща там, где под ним саднит сердце, и отлепляет свое тело от стенки лифта. Нет времени для ужаса и паники. Нужно спасать свою жизнь от этих двоих, потому что он не готов все потерять. Всех своих друзей.

Кэбмен, смахивающий на Лестрейда, если бы тот был кэбменом и до этого работал матросом, спрашивает, куда ехать. Джон просит ехать прямо, и кэбмен-Лестрейд хмурит лоб. Джон поясняет, что по пути совершит пару звонков, и решит, куда ехать. Кэбмен кивает, и выруливает на шоссе.

Джон соображает очень быстро, быстрее, чем допускал когда-либо Шерлок Холмс, и уж точно быстрее, чем от него ждет Джим Мориарти. Он звонит туда, куда надо.

– Джина?
По его голосу все ясно.
– Что случилось, Джон?
– Джина, я попал в переплет.
– О, так значит Шерлок Холм все-таки жив, – мрачно говорит Джина, и Джон слышит треск растительного масла на сковороде, она продолжает готовить есть, – и ты вляпался в переплет просто между ним и тем замечательным Джимом Мориарти, которого привозил к нам.
Джон замирает с трубкой у лица, и кэбмен, увидев его отражение в зеркале заднего вида, хмурится еще больше.
– Джина…
– Да ладно, Джон, тут все ясно, как Божий день. Что надо?
– Джина, надо залечь на дно, где-то, знаешь ли, в Сассексе.
– И это все? – Джон слышит стук ножа о разделочную доску, – приезжай, я встречу тебя на станции. Когда будешь?
– Ночью, – говорит Джон, считая в уме, – или под утро.
– Приготовлю тебе комнату для гостей, – говорит Джина, а потом добавляет, – ну, когда я усомнилась в реальности Мориарти, ты посмотрел на меня так, будто мог немедля доказать твою правоту. Тут уж я все поняла, что это у тебя за Джим Смитт такой. И вспомнила, что когда я упомянула о смерти Шерлока, твой дружок посмотрел на меня так, будто я дура дурой.
– Он не «у меня», – ворчливо говорит Джон.
– Прикольно, что это единственное, что тебя волнует в этой ситуации, – хохочет Джина.
– Ладно, Джон, у меня уже еда горит. Приезжай, поболтаем. А то у нас тут совсем тоска.
– Ласло? – понимает Джон.
– Мы оставили его в колонии. Раз уж сам Мориарти настоял.
– Джина, – начинает было Джон.
– Жду тебя, звони.

Она кладет трубку, но Джон не успевает поволноваться за нее, потому что за время, пока он разговаривал с Джиной, ему пришло две смски с незнакомых номеров.

– Вокзал Стейтон, – говорит Джон кэмбмену, и тот, наконец, успокаивается.

«Быстро разобрались», – думает Джон. Двадцать минут для взаимного облизывания мозгов – это слезы.

Потом он открывает первую смс. Она гласит: «Я требую объяснений, Джон».

Джон думает: «Я тоже требую объяснений, чертов ты сукин сын».

Вторая смс говорит: «Не пропадай, Джонни, у меня на тебя планы».

Джон откидывает голову на сидение кэба, и по его телу разливается то, что он называл некогда страхом. По его телу разливается сладостная нега желания.

Джон думает: «У меня тоже на тебя планы. Чертов сукин сын».

А потом выбрасывает телефон в окно.

---

Кажется, это то, что заставило меня хохотать, как буйнопомешанную. Друзья отмочили, что в стиле Берджеса ^^ хохотал еще больше

03.04.2012 в 20:39

Пишет  undel:

Как это делалось в Лондоне
Я обещала жуткое? Это оно. Жаль нет смайла, ржущего сквозь фейспалм. Придется комбинировать

Автор: Undel
Фандом ШХ ВВС
Пейринг: конечно же мормор. Альтернативный финал второго сезона, стилистический кроссовер с "Ликвидацией"
Этого не должно было быть это должен был быть фик, но на целый фик меня не хватит, поэтому только драббл с финальным монологом Морана.

Не читать дальше

Помолчи ртом, Джимми, и дай мне сказать. Джим, ты шлемазл. Ты как есть совсем неумный идиёт. Когда ты шмалял в себя, может быть до тебя докралась небольшая маленькая мысль: ой, а вдруг я с этого умру? Или голова становится умнее, если положить в нее немножко свинца? Зачем тебе искать на крыше то, что ты можешь получить дома? Или я уже не могу тебя со вкусом застрелить?
Джимми, ты не кетцеле, у тебя нет девять жизней, а скоро не будет ни одной. Последний раз ты хотел прыгнуть с крыши, когда в Докторе Кто включили свет, и он перестал быть Теннантом. Посмотри на меня – мой Доктор перестал быть Дэвисоном и что – и ничего, я пережил, правда, стал убийцей.
Положи себе в мозг и положи удобно: в следующий раз я заколю тебя шпажкой от рапангов, чтобы ты не ходил до чужих людей со своими маленькими глупостями. Мне это дешевле для характера, чем каждый раз ковырять из твоего пистолета пули. А ты думал, я дам тебе гулять с заряженной волыной? Чтобы ты прожил столько лет, сколько я наковырял тех пуль. Но ты так в себя веришь, что чуть не сделал Ленского всерьез.
А Шерлок? Что Шерлок? У него сложилось впечатление по телу, но за твой оперный театр в нем бы все равно понаделали ненужные дырки, а зачем ему таких украшений? Он улетел. И что? И ничего. Он не голубь мира, он улетел не вверх, а вниз. Так его доктор кинулся до него. И что ты думаешь? Поймал. У него теперь мало здоровья и много счастья. Это счастье сидит у его кровати и кушает от нервов. А доктор не кушает, у него нет нервов, у него столько переломов – зачем ему еще и нервы? Раньше он хромал без повода – теперь таки нет. У него гипс. Где? Везде. Везде где доктор, там гипс. И счастья, сколько не надо. Я видел глаза того счастья, в них никогда не говорили «нет». Доктор тихий человек – и он не скажет.

+ ответ Джима от Ivry

+ ответ Джима от Ivry
Себ, да шо ты развел базар на пустом месте. У меня пеца в голова, но там сплошная кость. Зато я видел как Шерлок махал тухесом в воздухе, ради такого я готов застрелиться еще раз. Себ, не ори как менделе, щупали меня, а не тебя. Я папортил свой клифт от Вествуда, а Шерлок репутацию. У него уже и ксива была готова, что он совсем жмурик, а он вдруг нечаянно живой. Фриш, гезунт и полный мэшуге. А его доктор? Это же настоящий цурес. Полный цурес и скандал. Если он доктор, то где его будкэ? Себ, убери волыну. Я больше не хочу лежать, красиво раскинув ум. Второй раз хохма не прокатит.
Себ, не дергай глазом, у тебя их только два. Я все понял. В следующий раз я возьму тебя с собой. Я шлемазел - ты мамазер, полная симметрия.

@настроение: ушел в себя

@темы: автор-гений, хохотал-умирал, украдено

---

Картон

Наконец-то я ознакомилась с этой пропагандирующей вещью «Энциклопедия Мери-Сью»от «Фентези Ворлд», долго не решалась, а то мало ли, окажется, что сама я Мери-Сью, такая Мери-Сью. И, спешите меня поздравить, нет! Потому что герои у меня, на удивление, страшные (в смысле страх рождающие), нихрена не язвительные, не красивые, все, как на подбор, с ничего незначащими именами и серо-карими глазами. А героини, так те - моральные уродки (что точный признак неМери-Сьюизма, сама-то я милейшей души дура), без имен и особых дарований (а у меня и имя есть, и дарований дохрена). Но мы не об этом. Авторы меня натолкнули о мысли про картонность. Итак:
Картонность – бич столетия. Как говаривал один товарищ на форуме сериала «Побег. Россия»: «Такое впечатление, что герои не понимают, что сидят в картонной тюрьме, а стоит только локтем сильнее пнуть… а как пнут – дыр не замечают». Когда герои напоминают картонные фигурки с которыми фотографируются в кинотеатрах - это беда бед. Описывает-описывает-описывает автор какие там у героя глаза-губы-волосы до коленок синие, а что он такое – хрен его знает… Разговаривает шутками из камеди, осмысливает куски Фрейда из Википедии, курит Парламент, ест фондю, а сам такой мутный… А беда в… фанфиках. Серьезно, драгоценные. В них. Я замечаю тотальную забывчивость вносить характеры героев и фабулу в оригинальные произведения. А зачем? Тетя Ро все написала уже – Гарри отчаянный и добрый, Гермиона отзывчивая и умная, Рон простаковатый и… простаковатый. Тяжелое детство Гарри, снобизм Драко, хитрость Дамби. Хогвартс, Форкс, Оллария, Гондор. А ты сидишь и пишешь ситуацию. С цикадами, свечами, пергаментами и чернильницами. А потом – бац – и хрен поймешь кто с кем сидит и что вообще происходит, потому что пишешь ты ориджинал, и фабулу в нем слизал Живоглот.
Хотя, не перевелись авторы, которые пишут так, что герои становятся не просто объемными, как у тети Ро, а ЗДшными, такими, что руку протяни – и дотронешься. В этом большой-пребольшой респект автору «Драко Малфой на краю Ойкумены». Хоть и проводятся активные гонения на сюжет, но форма же блестяща, смешна, остроумна, выпукла, в конце концов. Я до сих пор для поднятия общего тонуса перечитываю. Также респект автору (переводчикам) Nec plus ultra, который написал не просто некартонных персонажей, а всю ситуацию осязаемой на ощупь. Не могу не отметить ментол_блонд и ее «Конечная.Медведково», действительно, проступило как на промокашке, все наше существование. Школа-дом-подъезд-Цой. Действительно, объемно.

P.S. Я не считаю что Рон простаковатый и простаковатый. Это так фикрайтеры считают. А Рон он упрямый, веселый, добродушный, компанейский, честный, семейный. ДРУГ. Вот так.

---

Пост

Пора писать новый пост - умный и красивый. Длинный, дабы ум не засыхал. Про что-то вокруг, про что-то в себе, про песни-танцы-книжки, внутренние депрессии. Но нихрена. Ничегошеньки не будет. брынь-брынь. Зима слишком длинная в этой части света. Рыбки, которые плавают в тумане.

---

Не говорите мне о своем аде, и я не расскажу вам про свой

Мне сказали: Ты умерла.
Я сказала: Неправда!
Ведь я когда-то жила…
Мне сказали: Напрасно!
Ты напрасно боролась, любила, ждала.
Мы все растеряли,
А ты умерла.

Я и вера Бога вещи не совсем сопоставимые. Как кубик Рубика и патриотизм. Я знаю точно – Бог есть. Но ему все равно. В Бога я верю, Бога я люблю. Ненавижу пение церковного хора, посты, молебны, в чертей, прячущихся за печкой, не верю. И не верю в ад и рай, преподносимые православной религией. Тут однозначно есть только два мнения: «Ад пуст. Все демоны здесь» Крейна и «Ад на земле» Вербера. Все здесь, все с нами. Ад с вами и со мной, ад у каждого персональный. Сейчас, вчера или завтра ад настигнет каждого. Меня вот настиг. Я даже знаю точную дату. Ад каждый день рядом, ад сжигает изнутри. Вот вы видели последний клип Эминема (его все видели)? Видели как Доминик Монаган прекрасно там горит? Ад чем-то похож. Серьезно. Поначалу, родившись, ад ежесекундно ломает каждую кость, накручивает на горячий кулак кишки, а потом как-то, знаете, привыкаешь. Привыкаешь заливать рвущиеся из горла языки все того же внутреннего серного пламени Кокой, и даже успевать насладиться ее вкусом. Нормально, книжки-фильмы-магазины-жаренный карп. Только знаете, порой он вырывается. И тогда тянет серой по жилам, проламывает черепную коробку и горит-горит-горит. И погасить его можно только слезами. Только вот беда, плакать из жалости к себе я больше не могу.
Он разливается под кожей жжением и сжимает челюсти до хруста, когда дует ветер. Когда дует ветер, над степью морем колышется пожелтевшая трава, и шевелятся лепестки бумажных цветков. Когда лобовое стекло засыпает песком, пахнет осенью, стоячей водой и приближающимися холодами. Когда за оградку ведет цепочка моих следов. Они подумают, что это кто-то из парней, на мне мужские кеды. Когда понимаю, что мне уже тоже восемнадцать. И мне будет девятнадцать, двадцать, больше. Мне – будет. Ему нет.
Ад разливается, когда я поливаю свои цветы. Я сажу их вот уже десять лет, каждую весну, потом поливаю, а потом они цветут – тяжелые, густо и знойно пахнущие, падают толстыми лепестками на траву. И когда я сморю на них – ад вспыхивает внутри. Они напоминают мне о временах, когда я помогала это делать. Теперь я делаю это, потому что должна себе. Как я отрезаю виноградную лозу – три сустава от кисти, как так же, как в другой жизни, складываю подушки, как также как тогда ставлю хрусталь в буфете и храню перчатки во втором нижнем ящике. Если я не буду этого делать – что мне останется «оттуда»? От нее.
Не говорите мне о своем аде, не говорите, что всем все равно. Потому что никому в этом мире и не должно быть до ваших проблем. Никто и никому не обязан сочувствовать, жалеть, помогать. У вас есть люди, которым не все равно. И у меня есть. Их двое. Одна из них жалеет, другая идет и что-то делает. Все остальные – сидящие с вами за партой, пишущие вам письма, сидящие с вами за одним столом, ничем вам не обязаны. И чем скорее вы это поймете, тем лучше.
На моих стенах – политические лозунги, в моих ушах – марши несогласных, мои рубашки – в чернилах перьевых ручек parker. В моей голове три дня не было сна. Вы не знали, а я три года как мертва.